Николай Почивалин - Роман по заказу

— У Софьи Маркеловны.

— А-а, тогда не в пропажу. Чудесная старуха!

Приятно, что Козин так отзывается о Софье Маркеловне, и про себя торжествую: если б он еще знал о ней столько, сколько я теперь знаю!

— Пойдемте ко мне, — Леонид Иванович мотает головой назад, — или тут пока?

Дом стоит во глубине двора — каменный по первому этажу и с бревенчатым надстроем второго; туда, наверх, ведет прямая лестница, забранная по торцу тесовой обшивкой. Квартира Леонида Ивановича — под самой крышей, там сейчас, конечно, — пекло.

— Лучше уж тут.

— Пожалуй, — соглашается Козин. — Все никак не приспособишься. Окна закроешь — духота. Откроешь — жарища. Вот лето выдалось!

Какая-то предварительная словесная разминка необходима нам обоим: Леониду Ивановичу — собраться с мыслями, настроиться, мне — как бы подготовить запасные емкости внимания, все еще взбудораженные предыдущей встречей. Больше всего хочется лечь, сунуть под затылок руку и смотреть, ни о чем не думая, в небо; самые нехитрые желания приходят к нам обычно тогда, когда они неисполнимы. Выкладываю спички, «Беломор», Козин молча вытаскивает папиросу, как-то поспешно тычется ею в поднесенный огонек; обычно злоупотребляющий, нынче при мне он закуривает впервые.

— Пробовал бросить, — иронически сообщает он.

— Давно? — завидуя людям с крепкой волей, спрашиваю я.

— Сегодня с утра…

Он глубоко затягивается, прикрывает глаза — по себе знаю, что в голове у него сейчас плывет, — и сердито вдавливает папиросу в траву.

— Цены на эту отраву повысить надо!

— Не поможет.

— Наверно… В Америке сигареты дороже — смолят побольше нашего. — И мимоходом, для сведения сообщает: — У них там все дороже. Табак, квартиры, лечение, газеты…

— А что у них дешевле, Леонид Иванович?

— Дешевле?.. На мой взгляд, да по собственному опыту если, самое дешевое у них — люди. — Козин усмехается. — Была там у меня напарница — по грязной посуде. Дама постарше меня. Так вот — постоянно допытывалась, удивлялась: «Что вы за странные такие, Иваны-русские! Все думаете, думаете! А мы не думаем — живем. Лишь бы работа была».

— Загадочная славянская душа?

— Не столько наша славянская загадочна. Сколько их, среднеамериканская, — девственно наивна. Как у ребенка… Попробуйте, например, такой объяснить, что думать и значит — жить… Хотя, конечно, и их время учит.

— Все-таки учит?

— Еще как!.. Я ведь там был, когда наши объявили, что у нас атомная бомба есть. Представляете, как это на их обывателя подействовало? Словно та же бомба посреди них и взорвалась!.. С одной стороны, чуть ли не медведи пешком по Москве ходят, с другой — первый спутник, Гагарин. Поневоле мозгами шевелить начнешь!.. Хотя поучиться у них есть чему.

— И прежде всего — деловитости, конечно?

— Да, и деловитости. Чего-чего, а этого уж у них не отнять. — Клочкастые пепельные брови Леонида Ивановича хмурятся и расходятся. — Правда, и деловитость у них несколько иная. Отличается от нашей.

— Чем же? Понятие это, по-моему, довольно конкретно.

— Чем?.. Деляческая деловитость, если так можно выразиться. — Как всегда, подходя к каким-то обобщениям, выводам, Козин начинает говорить медленнее, отбирает слова. — Четко, быстро, но в пределах своих обязанностей. Ровно настолько, насколько оплачивается… Сергей вон тоже был деловитым. Очень деловитым. Но не от сих и до сих. Понимаете: та деловитость — исполнителя. Хотя порой нам и такой недостает, простейшей… А у Сергея — хозяйская. Поработал я с ним — убедился. И сравнил, и позавидовал. И поучился кое-чему…

Наконец отлаженные, невидимые шестеренки нашего разговора сходятся — зубец к зубцу, — переключаются с пробного холостого хода на рабочий.

— Значит, не побоялся он вас принять? — шутливо и прямолинейно возвращаю я рассказ к тому месту, на котором в прошлый раз он был прерван.

— Нет, как говорил, так и сделал, — подтверждает Леонид Иванович. — Написал приказ, поставил районо перед свершившимся фактом. Правда, прослужил я у него всего два месяца. Чуть даже поменьше.

— В школу перешли?

— Да нет, не сразу… Обстоятельства так сложились, что вынужден был уйти. — Козин искоса взглядывает на меня, усмехается: — По собственному желанию…

Обязанности воспитателя — со стороны глядя — не сложные: следить, как порученная, закрепленная группа живет, учится, отдыхает. И соответственно, помогать ей — жить, учиться, отдыхать. В действительности же все оказалось куда сложнее. Во-первых, выяснилось, всегда нужно быть готовым ответить на любой, самый неожиданный вопрос. Причем, отвечать неполно, чего-то не зная, — это можно, это прощалось; ответить уклончиво, избегая самой сути — нельзя: дипломатия и вранье тут не проходили. Семиклассники, с которыми начал Козин, — народ повышенного, прямо-таки гипертрофированного любопытства, — сразу же, например, запустили пробные шары: почему он был в Америке, какая она, Америка?.. Во-вторых, всегда нужно быть в хорошем настроении: твои собственные эмоции подопечных не интересуют, им просто не до них; попробуй в ответ хмуро буркнуть, и разномастные ребячьи брови изумленно подымаются в немом вопросе: «Дядя, а зачем ты тут?» В-третьих… Этих «в-третьих, в-пятых, в-двадцатых» открылось столько, что в первые дни Козин растерялся. В школе, где он считался неплохим преподавателем, было все проще: подготовился к уроку, провел его так, чтобы слушали и понимали, и — спрашивай, требуй. Как по-своему, конечно, легче даже было в сыром вонючем отсеке ресторанчика «Тихий Джимм». Знай себе подставляй под горячую струю сальные тарелки да выхватывай их распаренными опухшими пальцами — беспрепятственно думая свою угрюмую думу, не отвечая на болтовню шестидесятилетней леди…

— Самое главное — найти верный тон, — наставлял Орлов, посмеиваясь над преувеличенными страхами товарища. — Ровный, дружелюбный. И само собой — требовательный. Еще короче — ни панибратства, ни сюсюканья. А то была у нас одна воспитательница: «Ах, миленькие, ох, хорошие мои!» Знаешь, как ее окрестили? «Ириска»… Разговаривать с ними надо как с равными. Открою тебе по-дружески самый большой секрет: это очень серьезный народ — дети.

Понемногу Козин начал осваиваться со своими новыми обязанностями, привыкать; понемногу привыкали к нему и ребятишки. Авторитет его у них необычайно возрос после того, как он помог однажды распутать каверзную задачу по алгебре, над которой безуспешно бились сильнейшие математики его группы и в их числе — черноголовый экспрессивный Андрюша Черняк. «Вот это — да!» — похвалил он воспитателя, чуть исподлобья и как-то по-новому взглянув на него. Этот же Андрей Черняк помог Козину сделать для себя еще одно предметное открытие; на праздничном Октябрьском вечере он уверенно играл на пианино, — Орлов был прав: ребятишки — народ серьезный, разносторонний, судить о них однозначно нельзя. Открытие, конечно, не ахти какое — крупица, но опыт воспитателя из таких крупиц и складывается. На том же вечере — также не без пользы для себя — Козин понаблюдал, как волнуется, переживая за своих юных музыкантов, Софья Маркеловна Маркелова. Во время концерта Козин сидел в зале неподалеку от нее. По ее красивому подвижному лицу проходила, быстро сменяясь, целая гамма выражений — от настороженности до полного удовлетворения, и тогда огромные иконописные глаза ее ликовали. Переживать с такой непосредственностью, проработав в детдоме со дня его основания, — вот что было удивительно, и это оставило у него в душе и в памяти какую-то полезную отметину. Поговаривали, что Маркелова не нынче-завтра выйдет на пенсию, и не верилось, что ей — шестьдесят: подвижная, прямая, все еще стройная, она выглядела значительно моложе своих лет, седина ее пышных волос воспринималась, как необычный, очень идущий ей цвет.