Николай Почивалин - Роман по заказу

— Ты спокойней, спокойней! — зло и далеко не спокойно посоветовал Орлов.

Какое уж тут к дьяволу спокойствие!

«Директор детского дома Орлов С. Н., — нагло кричали, клеветали печатные, синими чернилами выведенные слова, — собрал у себя чуждые элементы, доверил им воспитание советских детей. Например: долгие годы при его попустительстве в детдоме работает бывшая купчиха Маркелова С. М. Более того, без согласования с вышестоящими организациями Орлов принял на должность воспитателя своего дружка Козина, личность темную и зловредную. В годы Великой Отечественной войны он добровольно сдался в плен, десять лет прожил в Америке и неизвестно зачем вернулся. Ведет антисоветскую деятельность. В беседе об Америке восхвалял капиталистическую жизнь. Здоровый коллектив детского дома возмущен этим. Перебежчиком-предателем Козиным должны заняться органы, а директора детдома нужно наказать. Слишком долго прикрывается он своими фронтовыми заслугами. Наших советских детей должны воспитывать люди, преданные Родине, а не такие…»

На второй странице стояла подпись: «Народный глаз».

— Ну, как? — потирая шею, осведомился Орлов.

Нащупав рукой спинку стула, Козин сел. Обида, растерянность, возмущение, полнейшая беспомощность — все это, смешавшись, редкими, поминутно замирающими толчками стучалось, билось в сердце, в виски, перехватывало дыхание; и в этой сумятице, ожив, прозвучал вдруг вкрадчивый голос, десять лет подряд внушавший ему: «Убедился?.. Не будет тебе здесь покоя, не дадут тебе тут жизни!..»

Рывком, каким-то болезненным усилием Козин придавил, придушил этот воскресший голос, глухо спросил:

— Откуда… это?

— Сразу в два адреса: облоно и районо. — Орлов налил из графина стакан воды, подвинул товарищу. — Этот экземпляр — из районо, заведующий приподнес.

Козин туповато взглянул на стакан, не понимая, зачем он тут — на краю стола, возле него, — устало осведомился:

— И что же теперь надо делать?

— Ничего не делать! — отрезал Орлов; он сердито повертел головой — словно расстегнутый и откинутый ворот рубахи мешал ему. — Этому перестраховщику, этому сосунку я сказал: хотите увольнять — увольняйте и меня. Хватит!

Козин наконец сообразил, что вода в стакане — для него, жадно выпил; спекшимся губам, пересохшей гортани сразу стало легче, вместе с физическим облегчением пришла и равнодушная рассудочная ясность.

— Уйду я. Тебе-то зачем?

Орлов взорвался, от малиновых залысин гневная тяжелая кровь хлынула в лицо, по щекам, к раздвоенному ложбинкой подбородку, по пути обдала, ошпарила мгновенно заалевшие крупные уши.

— Ерунду городишь! Не видишь, что все белыми нитками шито? Маркелову для отвода глаз приплели. Человек тут всю жизнь проработал, на пенсию с почестями провожать будем! Тебя, что ли, не проверяли? Пускай еще сто раз проверяют! Я ему сказал: руку на отсечение за тебя отдаю! Пойми ты: я, я кому-то поперек горла встал! Не впервые. И от какой-то дряни — в кусты сразу? Этому нас с тобой война, жизнь учила? — Как минуту назад Козин, Орлов залпом выпил воды, более сдержанно сказал: — Бери бумагу — пиши коротко объяснение. Что все — вранье! Что лекция твоя, беседа — объективна. Никакой в ней крамолы не было. Я же слушал — ты даже осторожничал, если на то пошло. Пиши, остальное, что надо, я добавлю.

Вероятно, Орлов во многом был прав, может — во всем прав; вполне возможно, что грязная эта кляуза действительно в основном была направлена против него — все так, и все-таки Козин отказался.

— Не буду.

— Будешь! — опять срываясь, прикрикнул Орлов, бросил на стол чистый лист бумаги; хваленое его спокойствие, выдержка, которыми все в детдоме восхищались, тоже, оказывается, имели свои пределы и давались не даром.

— Это отвратительно, — отвечать на анонимку!

— Ах, какое прекраснодушие! — зло передразнил Орлов. — Да, отвратительно! А что я могу, если этому молодому чинуше на бумагу бумага нужна? Ты думаешь, я ему об этом не сказал? Как же! Я ему полностью свою точку зрения изложил. Что настанет время, когда анонимка будет считаться похвалой человеку. На всякое дерьмо анонимки не пишут! Давай — жду!

Все с той же холодной рассудочной ясностью Козин размашисто написал — прошу освободить от занимаемой должности воспитателя, — вернул бумагу Орлову.

— Леонид, не дури! — прочитав, возмутился тот и сложил лист вдвое. — Сейчас я твою писульку…

— Не смей! — тонко, почти фальцетом предупредил Козин. — Я тебе сейчас — не Ленька! Ты мне сейчас — директор! Заявление подано официально. Все!..

Лягнув ненароком стул, он выскочил из кабинета и, грохоча своими прочнейшими американскими башмаками, ринулся к выходу.

В детдом он больше не вернулся.

— Такие вот коврижки! — Леонид Иванович по-прежнему лежит на животе, подперев рукой подбородок, покусывает травинку… — Может, конечно, и глупо — что заупрямился, но, в общем, не вернулся… Залег, как медведь в берлоге. Подымался — поесть. Да когда Сергей приходил. Теперь понимаю: нужно было кризис перенести. О работе на будущее не беспокоился — в любую контору счетоводом мог пойти. Сторожем, подсобником — кем угодно. Без работы не останусь, это я знал: не в Америке… А в начале декабря, через месяц, в районо вызвали. К тому самому заву, который уволить требовал. Накрутили его где-то и определенно — не без участия Сергея. Мужик-то, к слову, неплохой оказался: молодой, неглупый. Больно уж, правда, заинструктированный. Так и начал: «Есть, говорит, указание…» Предложил на выбор: либо в детдом вернуться, либо, лучше того, — во вторую школу, математичка в декретный ушла. Конечно же — в школу! В которой и поныне пребываю…

Хмыкнув, Леонид Иванович садится, другим — деловым тоном предлагает:

— Угостить вас квасом? Холодным, ядреным!

— Недурно бы.

— Пошли. Заодно и келью мою холостяцкую посмотрите.

В преисподнюю спускаются, — мы, наоборот, поднимаемся: с каждой ступенькой по крытой деревянной лестнице духота все плотнее и горячее, взмокшая под рубашкой майка прилипает к телу. Через кухню — с газовой плитой и двумя одинаковыми холодильниками — проходим в продолговатую комнату; в ней на первый взгляд всего три предмета: сколоченные из досок книжные стеллажи, слева по стене, почти до потолка, диван-кровать, справа, и письменный стол у распахнутого во двор окна; стул, настольная лампа под зеленым матерчатым колпаком и кресло в углу — это уже детали.

— Пронесло немного, а то дышать нечем было, — довольно говорит Леонид Иванович. — Садитесь, я сейчас.

Широкий удобный стол завален журналами, газетами, тетрадями; с краю, впритык к подоконнику, овальный, на подставке портрет молодой женщины, — везет мне в Загорове на портреты! На кухне хлопает холодильник, быстренько устраиваюсь в кресле; отсюда, из угла, замечаю еще одну деталь: треть самодельного стеллажа закрыта шторкой — что-то вроде гардероба. Вероятно, так и следует жить — ничего лишнего…