Ареф Минеев - Пять лет на острове Врангеля

Наш дом ночью (осень 1931 г.).

15 августа я возвратился на реку «Нашу» и сейчас же, как пришел, дал распоряжение Павлову и Синадскому подняться на вершину мыса Гавайи и осмотреть лед.

К 17 августа уже были результаты обсервации с вершины Атернона и с мыса Гавайи. Положение было чрезвычайно плохим. Званцев с высоты приблизительно в 500 метров над уровнем моря обнаружил по всему видимому горизонту сплошной непроходимый лед без разводий и полыний. По его сообщению, море производит «сухое впечатление», то-есть воды не видно совершенно. Лед под солнцем так же искрится и блестит, как ранней весной, когда о таянии и говорить еще нельзя. Это служит показателем того, что лед еще очень крепок и, по крайней мере в ближайшее время, не собирается взламываться. Приблизительно то же увидели Павлов и Синадский с мыса Гавайи.

Результаты своих наблюдений Званцев отправил на «Ительмен», как только возвратился, я же только 19 августа послал телеграмму, подчеркнув еще раз, что ледовые условия этого года для навигации сравнительно с прошлым годом исключительно неблагоприятны. В телеграмме Крайкому ВКП(б) и Крайисполкому я подтвердил свои предположения о полной непроходимости льда.

Часть зимовщиков, особенно наши радисты Шатинский и Боганов, были крайне недовольны моими телеграммами с отказом от судна. Все мы в течение долгого времени обсуждали между собой приход судна, встречу людей с материка, доставку газет, свежих овощей и прочего. Каждый из нас, ожидая судно, мечтал о получении писем от близких и товарищей, необходимых вещей, заказанных телеграфом, фотографий детей, родных. Мы уже предвкушали вкус свежей картошки, моркови, репы, капусты. За два года, проведенные на острове, эти немудрые вещи стали для нас более желанными деликатесами, нежели шоколад и прочие сласти. И вдруг крушение всех надежд!.. Для некоторых были совершенно непонятны мотивы моего отказа, сколько я ни пытался разъяснить им, что все наши трудности, по существу, ничтожны в сравнении с трудностями экспедиционного судна, идущего к нам на помощь. Но мы так и не договорились, и радисты остались при «своем особом мнении», считая меня виновником того, что в 1931 году к нам не пришел корабль. Мне старший радист так и сказал:

— Если вы, товарищ Минеев, будете посылать на материк такие благополучные телеграммы, то к нам еще пять лет пароход не придет.

О том, что рейс «Гагары» отменен, мы узнали не сразу. Я принужден был несколько раз запрашивать материк по этому поводу. Слухи об отмене рейса были, но уверенность в этом отсутствовала. Я посылал телеграммы на пароход «Ительмен», в Хабаровск и только много дней спустя, 1 сентября, наконец, получил ответ:

«Рейс «Гагары» отменен. Если для вас не обременительно, сообщите ледовое состояние, предыдущие наши ледовые все получались аккуратно, переданы Дублицкому, материал очень ценный для будущего рейса. Привет. Бессмертный».

После этой телеграммы для нас стало совершенно ясно, что в этом году нам с материка ждать нечего.

Как прошла зима 1931—1932 года?

Вполне благополучно. Остаток наших угольных запасов я по осени распределил между домами. Прежде всего я обеспечил в полной мере радиостанцию, радистов и метеоролога. Они были всегда связаны своей работой и не могли отдавать много времени заготовке топлива. У нас же было и время и собаки. Для себя мы взяли только остатки угля, в общей сложности не больше 3 1/ 2тонн. Из этого же «запаса» угля мы выделили топливо и для больного Петрика. Отдельного угольного запаса я решил для него не создавать, так как потребление им топлива необходимо было контролировать. Это удобнее было делать при пользовании из нашей угольной ямы.

Недостаток топлива восполнялся заготовкой дров из плавника. Первоначально мы возили плавник из бухты Предательской. Правда, понятие «возили» не совсем подходящее, потому что мы смогли сделать всего только один рейс. 4 сентября я выехал в сопровождении Павлова и Власовой, — причем я был «чиф инженер», Павлов сидел на руле — капитанил, а Власова была палубной командой. Больше я взять никого не мог: врач в это время покинул работу [49] В сентябре 1931 года Синодский подал рапорт об уходе с работы и самовольно уехал на север острова, где жил в семье эскимоса Таяна, на сестре которого женился. Подача рапорта была вызвана нежеланием выполнять тяжелые и «неприятные» работы, которыми были заняты все зимовщики. Вернулся Синодский в октябре, только после приказа с материка снять его за уход со всех видов довольствия. , а метеоролог и радист из-за работы не могли поехать. Мы в один день добрались до бухты Предательской, пройдя 70—80 километров чрезвычайно тяжелой дорогой во льдах. В некоторых местах нам казалось, что мы не вылезем, и только опытность Павлова выводила нас из затруднительного положения. Из бухты Предательской мы смогли уйти только 13-го, так как нас держал там ветер.

Он начался в ночь нашего приезда и до 13-го дул без перерыва, с крайним остервенением. Он был так силен, что песок и гравий на косе вздымались в воздух, как тонкая пыль; ко всему этому, с неба падало много снега, и он с промерзшей и сухой тундры сносился в бухту. На воде его сбивало к берегу косы, где стоял наш вельбот.

Пока не было толстого пласта сала, вельбот, стоя на двух якорях, плясал как пробка. Когда же вокруг него образовалось плотное сало, волны разбивались у кромки, и вельбот медленно вздымался, как будто бухта размеренно дышала. Ночью на 13-е ветер спал, утром он еще был, но очень тихий, волна на море уже утихомирилась. Быстро нагрузившись, двинулись во-свояси. Дорогой у нас закапризничал мотор, и нам пришлось в бухте Сомнительной устраивать генеральную разборку и чистку его. Только 14-го поздно ночью, — нам пришлось долго плутать во льдах, — мы были в бухте Роджерс. Бухта тоже была покрыта салом, ночи были по-осеннему темны, и мы почти два часа колесили по бухте, в поисках удобного места для подхода к берегу. На этом вывозка дров из бухты Предательской и закончилась.

Дальше ездить было некогда. 16-го бухта стала, а 20-го мы уже ездили по ней на собаках. Но всю зиму мы ездили за плавником на «Озеро». Первоначально мы его употребляли как подспорье к углю, чтобы сэкономить уголь, а когда он кончился, мы перешли целиком на плавник, всячески экономили топливо и тепло. Плохо было только с больным. Он нам причинил много неприятностей. Как будто на-зло, он усвоил себе привычку, натопит крепко баню, а потом откроет дверь и сидит у открытой двери. Остудит баню и — снова начинает ее топить. Пока угля было достаточно, это еще было терпимо, но когда топливо приходилось возить на собаках, — а на собаках много не увезешь, — это крайне раздражало.