Жорес Медведев - Никита Хрущев

Хрущев был противоречивой фигурой, и чувства этих людей можно понять. Труднее классифицировать отзывы о Хрущеве, появляющиеся в печати. Так, в не предназначавшихся для чужих глаз дневниковых заметках Владимира Тендрякова, названных при публикации рассказом, говорится:

«Да, сам по себе Хрущев был безрасчетно, упоенно глуп, глуп с русским размахом, но, право же, он принципиально ничем не отличался от других видных политиков, страдал их общей бедой. И конечно же, его вседержавная самонадеянность нравственно калечила общество – воспитывала лжецов, льстецов, жестоких, беспардонных прохвостов типа “рязанского чудотворца” Ларионова, делающих карьеру на чиновном разбое.

Но вот что странно – бывают же поразительные парадоксы в истории! – именно экзальтированность Хрущева и помогла совершить смелый прогрессивный переворот в стране» [191] .

В. Тендряков дальше дополняет свою политическую характеристику Хрущева:

«Хрущев не представлял себе иного устройства, кроме того, какое было при покойном Сталине. Хрущев искренне считал, что мир расколот враждой и ненавистью, что государство ежедневно, ежечасно должно укреплять свою мощь, блюсти железную дисциплину подчиненности, сохранять абсолютизм власти… Генеральная линия партии в годы сталинизма была безупречно правильной, но…

Генеральная линия партии во время Сталина была безупречно правильной, только сам Сталин не прав – претила жестокость, мутило от безвинно пролитой крови. Хрущев ничего из сталинского не собирался менять – пусть остается все как было! – но Сталина следует осудить и выбросить из истории. Трудно даже представить более нелепое решение» [192] .

Безусловно, мы должны знать всю правду о Хрущеве, не деля ее на «удобную» и «неудобную». Очевидно, что и критическая дневниковая зарисовка Тендрякова, будучи помещенной в объективный контекст, должна быть известна читателям. Однако, как видно из всего сказанного в этой книге, сама она явно необъективна. Мы часто говорили с Владимиром Федоровичем Тендряковым об эпохе и личности Хрущева после отставки последнего, и он никогда не отзывался о них с озлоблением.

Даже после смерти Хрущева сталинисты не смогли отказаться от застилающей глаза ненависти к нему. Так, например, Энвер Ходжа в своих воспоминаниях называет Хрущева не иначе как «ренегатом», а отход от сталинизма – «грязным делом хрущевской мафии» [193] .

В большом очерке «Последний романтик» советский публицист А. Стреляный писал: «Хрущев был из породы людей, как бы созданных чрезвычайными положениями и для чрезвычайных положений, когда надо мобилизовать на что-то одно. Это люди для свершения крупных разовых дел, решения отдельных проблем авральными методами. Все оставить, все забыть, на все махнуть рукой, ничего не считать, не мерить – навалиться всем миром на одну сторону и вытащить ее… Этому рабочему-революционеру с его малым набором самых грубых, но алмазно-твердых понятий о том, что такое социализм, ни в какой мере не дано было проникнуться тем спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, к которому призывал под конец Ленин. Хрущеву мог бы помочь народный здравый смысл, которого ему не надо было занимать для дел, далеких от идеологии и политики. Но в том-то и суть, что далеких. Он не был бы тогда революционером, оторванным от жизни так, как только и может быть оторван человек, выросший в идейной атмосфере, где линии и платформы важнее лиц и фактов. Разве мог человек… иного типа и биографии из одного почтения к теории взяться вдруг “всемерно развивать совхозную систему, так как она имеет более совершенные формы социалистической организации труда”, преобразовать десятки тысяч колхозов, имевших хоть чуточку свободы, в совершенно бесправные совхозы, чтобы через несколько лет удивляться и гневаться: “почему они убыточны, почему никак не окупаются затраты на превращение их из низшей формы в высшую”. Как он торопил, как торопился! Все должно делаться быстро, по-солдатски, по-боевому. Среди его понятий не было понятия о постепенном накоплении количества и качества: средств, опыта, знаний, он не признавал никакой эволюции, признавал только революцию, только скачки и переломы, гнал и гнал «нынешнее поколение советских людей» жить при коммунизме. Для него нет обыденности, все чрезвычайное – чрезвычайная историческая обстановка, чрезвычайные возможности» [194] .

«Над Хрущевым смеялись, – пишет мне житель Калуги С. Потапов, – его ругали, но в глазах подавляющего большинства простых людей он не был посмешищем, и они не испытывали к нему неприязни, а тем более ненависти. И самое главное, – его не боялись, и он не боялся. Казалось, вся страна после Сталина на века пронизана ледяным ветром страха, а вот не боялись. В нем видели своего народного руководителя, хотя и с причудами, но своего. Недаром кое-где говорили о Хрущеве – “Народный царь”» [195] .

Один из наиболее влиятельных итальянских политиков Дж. Андреотти писал после своей третьей встречи с М. С. Горбачевым в 1987 году: «Перед отлетом в Рим я посетил кладбище, где похоронен Никита Хрущев. Я не был лично знаком с этим неординарным деятелем, вошедшим в историю как благодаря грубой выходке с ботинком в ООН, так и мужеству, с которым он отмежевался от политики репрессий в прошлом. Могла ли взойти звезда Михаила Горбачева без XX съезда КПСС?» [196]

И действительно, сегодня и в СССР, и во всем мире растет понимание непреходящего значения того коренного поворота в политике КПСС, Советского Союза и всего коммунистического движения, которое связано с именем, деятельностью и личностью Хрущева. Мы начинаем убеждаться в том, что при всех своих недостатках Н. С. Хрущев оказался единственным человеком в окружении Сталина, способным произвести этот поворот. Мы много писали выше об ошибках Хрущева, но также и о его заслугах. Только тот факт, что в годы его власти было реабилитировано, пусть в большинстве случаев и посмертно, около 20 миллионов человек, лишь этот факт перевесит на весах истории все недостатки и «грехи» Хрущева. Как справедливо заметил в своей работе о Хрущеве один из западных исследователей Марк Френкланд: «Правление Хрущева достойно эпитафии, которую заслужили очень немногие политики: как в глазах своего народа, так и в глазах всего мира он оставил свою страну в лучшем состоянии, чем он ее застал» [197] .

«За неуспехом реформ 50—60-х последовал продолжительный период “застоя”, – писали недавно советские ученые Ю. Левада и В. Шейнис. – И все-таки… Главным результатом бурного и противоречивого десятилетия, без сомнения, была невозможность, немыслимость возврата к сталинизму, по крайней мере в его прежних “классических” формах. Но и это неполный итог. Ведь именно в те годы были брошены в землю семена нового социального и политического мышления. Развеяно немало иллюзий. В общественную жизнь вошло поколение, не знавшее тотального страха, способное учиться понимать собственное общество и перестраивать его. Через два десятилетия эти семена дали всходы» [198] .