Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

11 июля дед и бабка покинули Петербург, 13-го приехали в Псков, на другой день были в Острове, ночевали во Вреве, 15-го числа – в Тригорском, а 16-го достигли Михайловского, откуда Надежда Осиповна, между прочим, пишет:

«Наконец мы расстались с Петербургом. Бог с ним! (Que le bon Dieu le conserve.) He печалься о невозможности приехать к нам теперь. Александр будет через два месяца в Варшаве и привезет тебя к нам. Нас провожали в дорогу Александр, Леон и Абас-Кули. Абас трогательно с нами простился и несколько раз обнимал папа».

«Именно несколько раз, – прибавляет в выноске Сергей Львович, – что приписываю расположению его к тебе, почему и я полюбил его от всего сердца. Он уехал из Петербурга в Одессу и раньше месяца не возвратится в Варшаву».

«Несмотря на мою грусть после разлуки с твоими братьями, – продолжает бабка, – не могу жалеть, что я здесь; утешаюсь мыслью, что если бы даже и не уехала из Петербурга, то не пробыла бы с ними долго; Александр отправится к жене, затем поедет в Болдино, быть может, к тебе в Варшаву, а Леон ждет не дождется минуты уехать в Тифлис. Удивляюсь, однако, чем Тифлис ему так понравился, и уверена, что когда туда приедет – разочаруется. Особенно горьких слез при разлуке с Леоном я не пролила, сообразив, что он, в конце концов, должен чем-либо заняться, а в Петербурге его одолели праздность и скука. Теперь проживает на нашей квартире; Александр живет на своей, что довольно странно: будучи вдвоем, не лучше ли было бы им жить вместе? Оба они неисправимые оригиналы, но, как говорит папа, да будет Небесная воля. (Leon loge dans notre maison, Alexandre dans la sienne, ce qui est assez singulier: n’etant que deux ne vaudrait il pas mieux etre ensemble? C’est qu’ils sont tous les deux des originaux incorrigibles, et comme dit papa – que la volonte du Ciel soit faite)».

На молчание обоих сыновей Надежда Осиповна жалуется Ольге Сергеевне следующим образом в письме от 23 июля:

«Вот уже более месяца как мы расстались с Александром и Леоном, но они не дают нам знать о своем существовании да, кажется, не заботятся и о нашем; если бы наши люди не имели сношений с оставшимися в Петербурге, то мы бы находились в постоянном беспокойстве; теперь, по крайней мере, знаем, что оба эти шута здоровы. А что только о них я не передумала – один Бог знает. Можно быть здоровыми, а испытывать всевозможные неприятности, огорчения, которые хуже всяких болезней; особенно боюсь за Александра: последнее время он стал так желчен и заносчив, что действительно может поколотить любого критика своих сочинений и тем сдержать свое слово: он уверял меня, что у него недаром чешется рука на врагов – продажных писак. Следовательно, если и не будет иметь дуэли, на которую его подлые враги, по низкой трусости, не способны, то не избегнет их наветов и доносов. Леон тоже не защищен от людских пакостей, как и его брат Александр. Короче, беспокоюсь и о том, и о другом. О жене Александра и о его детях – ровно ничего не знаем. Наташа нам ни полслова; перед отъездом Александр сообщил, что у маленькой Маши показались зубки…

…Шесть недель сряду не было ни капли дождя, но вчера пронеслась гроза с ливнем. Цветы в изобилии, растительность роскошная, огороды, оранжереи, дорожки в исправности. По совету Спасского пью сыворотку, а папа, для укрепления нервов, купается всякий день, пьет целебные травы и ездит верхом на своей белой лошадке. Появилось особенно много дынь, которые ты так любишь. Как я была бы счастлива есть их с тобой, как мне бы хотелось, чтобы ты увидела наш садик. Он сделался прелестным, а поля и луга так и манят на прогулку. Всякий уголок мне тебя напоминает, и часто, часто не могу удержаться от слез… Собираю твои любимые цветочки, сижу по часам в твоей любимой беседочке, где читаю-перечитываю твои письма, а разговоры о тебе с твоими друзьями – соседями нашими – и добрыми родственниками Ганнибалами – мое утешение. Боже! как грустно в наши лета не быть окруженными нашими детьми!! Неужели, как выражается Александр, «жизнь нас всех разбросит, смерть опять сберет»? Боже, как грустно, как мучительно грустно!!!..»

Сергей Львович описывает дочери деревню в тех же почти выражениях и излагает ей подобные же сетования на отсутствие ее, Александра и Льва Сергеевичей; но потом, рассказывая о Михайловских соседях-оригиналах, с которыми познакомился, мало-помалу впадает в юмористический тон и в конце письма, упоминая о малолетнем сыне варшавской приятельницы Ольги Сергеевны, г-жи Гильфердинг, – впоследствии незабвенном нашем ученом славянофиле, Александре Федоровиче, – шутит следующим образом:

«Все, что говоришь нам о маленьком Саше Гильфердинге, наводит меня на мысль, что, Бог меня прости, он «антихрист» (d’apres tout ce que tu me dis du petit Hilferding.’je crois, Dieu me pardonne, que c’est l’an-techrist), а по крайней мере будущий Ньютон, Галилей или Мецофанти. Да это маленький гений, если по своему умственному развитию страсти к изучению языков и естественным наукам приводит всех в изумление, превышая пятнадцатилетних юношей! Этот удивительный ребенок может стать вровень разве с маленькой девочкой из Гамбурга, о которой говорили в газетах. Ей два года, а знает астрономию и разрешила несколько математических задач… Верь этому журнальному анекдоту, если хочешь… От души желаю тебе иметь сына, подобного маленькому Гильфердингу, лишь бы был повеселее; но мне кажется, что у тебя будет не мальчик, а девочка. Дай Боже, чтобы я имел счастие обнять вас обоих. Эта мысль привязывает меня к жизни…

Очень рад, что продолжаешь изучать Лафатера и Галля. Я им верю и желаю, чтобы ты применяла сообщаемые ими сведения к делу, распознавая в точности душевные свойства людей по наружности, на что, впрочем, и без Лафатера у тебя врожденный талант».

Действительно, Ольга Сергеевна, как я уже и упоминал в главе I моей хроники, особенно изучала физиогномистику и френологию и написала на французском языке весьма обширное рассуждение о законах симпатии и антипатии, которое, к сожалению, впоследствии уничтожила.

Возвращаюсь к прерванному письму Сергея Львовича:

«Очень тоже рад, – продолжает он, – что тебе удалось купить сочинения Сведенборга и Эккартсгаузена. В горькие минуты шведский философ и немецкий мистик утешить могут всякого и укрепить в христианском благочестии. Как нельзя более желательно мне обладать познаниями Сведенборга и подобно ему летать во сне повсюду, куда бы ни захотел; в таком случае мой первый полет был бы к тебе. Напиши, рисуешь ли от времени до времени?

Чем кончу письмо, как не жалобой на Александра и Леона? Оба они нам совсем не пишут, не отвечая даже, а нам очень любопытно знать, чем кончились хлопоты Александра по печатанию его «Пугачевщины», когда он поедет в Болдино по моим делам и, вообще, поедет ли он? Любопытно знать, едет ли в Тифлис храбрый наш капитан или нет? Неужели у них обоих исчезло обо мне всякое воспоминание и сознание, что их никто не любит так, как я? Часто думаю, что твои братья адресовали нам письма неправильно, а на этот раз меня успокоивает и неисправность псковской почты».