Альфред Кейзерлинг - Воспоминания о русской службе

Мне показывали орочонских детей — мальчика и девочку двенадцати-четырнадцати лет, — которые проникли в пещерное логово великолепного черного медведя с белым ожерелком и уложили его своими двухфутовыми охотничьими ножами. Прекрасную шкуру я купил на память.

Мелкие черные медведи слывут особенно опасными, и они вправду намного опаснее, чем огромные бурые медведи Камчатки. Спортом в Сибири можно назвать лишь медвежью охоту, и, если сибиряк остается под медведем, такая смерть считается красивой и благословенной.

Орлов полностью оправдал мои ожидания — и как кучер, и как человек. Он и Самсон, оба большие любители лошадей и люди порядочные, прекрасно ладили друг с другом. Конюшня моя была в отличном состоянии, а неукротимая тройка, которой правили теперь с козел, а не из седла, стала вполне послушной. В бобровой шапке и русском кучерском тулупе, крытом тонким зеленым сукном и щедро подбитом ватой на груди и животе, Орлов выглядел так авантажно, что я мог бы, не стыдясь, проехаться и по Невскому проспекту в Петербурге. Обо всем, что он рассказал мне у костра в первую ночь нашего знакомства, мы впоследствии никогда не говорили, но эта беседа и впредь занимала мои мысли. По словам Орлова, собственный поступок в чем-то остался для него необъяснимым и продолжал мучить его. И я тогда ничего ему не объяснил. Свою исповедь он закончил так: «Я любил моего барина…» И теперь у меня закрадывается мысль, уж не любил ли он, сам того не подозревая, также и барыню.

Новая арестантская партия, которой я еще не инспектировал, прибыла из России в Усть-Кару. И по возвращении с охоты я вскоре направился туда, чтобы присутствовать на врачебном осмотре прибывших, каковой предварял их распределение по тюрьмам. Людей раздевали, как рекрутов, внимательнейшим образом осматривали и отделяли больных от здоровых. Деньги и ценности, согласно инструкции, надлежало сдать на хранение администрации, но, несмотря на тщательный личный обыск, арестантам всегда удавалось тайком пронести деньги.

Голые арестанты являли собой весьма плачевное зрелище: все они были крайне истощены, лица у многих опухли от цинги, руки и ступни в отеках, тело в пятнах, типичных для этой болезни.

Один из арестантов — особенно исхудалый, сильно кашляющий молодой кавказец с тонкими чертами лица и темными, лихорадочно блестящими глазами — привлек мое внимание. Я спросил, кто он такой, и в ответ услышал: «Это наш князь!» В списках он был обозначен как бывший князь Ц., 23 лет, имеретинец, осужденный за убийство к шести годам каторжных работ. Я задал ему какой-то вопрос, по-русски он говорил без акцента, и из его слов я заключил, что он принадлежит к благородному сословию, да и другие арестанты относились к нему уважительно. Врач констатировал туберкулез в последней стадии, и вместе с цинготными больными его назначили к отправке в лазарет.

Здоровых поместили в особые бараки одной из усть-карских тюрем, чтобы подкормить и дать отдых после долгого пути, а уж потом распределить по тюрьмам и поставить на работу.

Молодой кавказец вызывал у меня искреннее сочувствие, ведь по всему было видно, что долго он не протянет. Устроить изолятор в переполненном лазарете невозможно. В моем же доме пустовало несколько комнат, а поскольку больной не показался мне обычным преступником, я приказал сопровождавшим конвоирам везти его прямо в мой дом, а не в лазарет.

Начальнику тюрем я велел отметить в бумагах, что я затребовал этого арестанта себе в услужение. Другие больные заметно этому обрадовались: «Вот и хорошо, там наш князь опять поправится! Мы, как могли, берегли его, да только смерть не хотела уйти прочь».

Ц. очень удивился, глаза осветились детской радостью. Я обратил внимание, что ответил он не общепринятым поклоном и не военным «Благодарю!», а просто, не опуская головы, радостно посмотрел мне в глаза. Рука его дрогнула, словно он хотел протянуть ее мне, но он тотчас спохватился и только сказал: «Вы очень добры».

Мой кучер Орлов, сидя на козлах, видел эту сцену. Я поехал обратно, и на резвой тройке мы добрались до Нижней Кары намного раньше, чем больные. Я распорядился приготовить для больного теплую комнату с входом из кухни, причем Орлов, хоть это и не входило в его обязанности, ретиво помогал. К приезду кавказца все уже было готово: хорошая постель, горячий чай и еда, чистое белье, войлочные туфли и новый теплый больничный халат. Вымыли его еще в Усть-Каре. Мои люди приняли его и уложили в постель, а я повторно вызвал к себе врача и в точности расспросил о состоянии больного, которое он описал как совершенно безнадежное. Этому человеку можно дать некоторое облегчение, но спасти его невозможно.

Лишь наутро я в сопровождении моего помощника, полковника Фиорова, навестил больного. Он лежал в чистой постели, с по-детски счастливой улыбкой на губах. Когда мы вошли, он хотел было подняться, но я жестом остановил его и спросил, как он себя чувствует. «Вот уж два года, с тех самых пор, как это случилось, — ответил он, — я не спал так хорошо и не чувствовал себя таким счастливым. Благослови вас Господь!» Фиоров, по всей видимости, тоже был удивлен и растроган, наверное, вспомнил свою сестру, которая попала в Кару в таком же состоянии и несколько недель назад скончалась.

В разговоре выяснилось, что Ц. был отпрыском благородного грузинского семейства. По слабости легких, мальчиком он жил в швейцарском санатории, а затем в Париже, где закончил лицей и поступил в Академию искусств. Образование свое он, однако, не завершил, вернулся в Грузию. Там он вновь увидел свою родственницу, молоденькую княжну, и вскоре с нею обручился. На одном из праздников он заметил, что невеста неверна ему. В ту же ночь он пришел в ее комнату и вонзил в сердце девушки кинжал. А потом сам во всем признался. Еще мальчиком он был очень вспыльчив. Ревность и уязвленная гордыня — вот что довело его до такого деяния.

Я спросил, очень ли он страдал в тюрьмах и на этапах. Он ответил: «Конечно, только не из-за других арестантов». Ни один арестант ни разу не ударил его, ни разу не обидел, все обращались с ним почтительно и старались облегчить его участь. Но и сам он никогда не забывал, чем обязан своему имени. В это тяжкое время он понял, что, сохраняя самоуважение, даже в самом скверном обществе можно не стать мерзавцем и заслужить почтительное отношение. По-французски Ц. говорил лучше, чем по-русски, и в беседе то и дело переходил на этот язык.

Врач оказался прав. Несмотря на хорошее питание и уход, состояние больного ухудшалось, однако сам он все больше надеялся на выздоровление. Уже в январе у него хлынула горлом кровь, и он умер. В последние недели при нем неотлучно находилась мать полковника Фиорова, которая, памятуя о дочери, всей душою сочувствовала бедному юноше и по-матерински ухаживала за ним и утешала.