Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Скорее всего, мы никогда не узнаем, каким образом Пушкину стало известно, что его жену используют как источник информации. Но факт, что у него возникла версия о втягивании Натали, конечно помимо ее воли, в придворную интригу, где она может быть использована в качестве слепого орудия в руках людей, поднаторевших в светских играх.

Первая естественная реакция Пушкина на сложившуюся обстановку – вырваться из Петербурга, оставив и царя и двор с носом: нет человека – нет предмета для интриги. Уже цитированное выше письмо от 18 мая Пушкин заканчивает словами: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя».

Пушкин понимает, что дело приняло серьезный оборот и надо действовать незамедлительно, пока «коготок еще не увяз» окончательно. И уже 25 июня 1834 г. подает официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, и я вынужден оставить службу, и прошу Ваше Превосходительство получить для меня на это разрешение. В виде последней милости я просил бы, чтобы данное мне его величеством право посещать архивы не было от меня отнято».

Позиция Пушкина вполне логична: отпустите, но дайте работать. Если человек провел столько лет в ссылке принудительной, то почему ему не разрешить ссылку добровольную? Ну пришелся не ко двору, ну раздражаю, злые эпиграммы пишу, – давайте расстанемся как цивилизованные люди. Тем более это в порядке вещей: чуть кто зашалит или просто не приглянется – в деревню или на Кавказ (тогда еще до «философских пароходов» не додумались). А тут сам напрашиваюсь. Теперь давайте подумаем, почему царь поступает против всякой логики и не просто отказывает Пушкину в отставке, но заставляет его забрать прошение с извинениями? Официальная версия властей: царь был возмущен неблагодарностью Пушкина. Но если попался такой неблагодарный камер-юнкер, то, казалось бы, гони его в три шеи, чтоб духу его при дворе не было. Например, когда Николай Павлович одарил Сергея Безобразова своей любовницей княжной Хилковой, а тот, «неблагодарный», стал поколачивать свою новоиспеченную супругу, суд был скор и суров: Безобразова арестовали, лишили чина флигель-адъютанта, а затем сослали в действующую армию на Кавказ. Вся эта история произошла как раз в начале 1834 г. Место Любы Хилковой в спальне императора оказалось вакантным.

Большинство пушкинистов либо уходят от комментариев отказа в прошении об отставке, либо выдвигают следующее объяснение: царь боялся выпустить творчество Пушкина из-под контроля. Это странное утверждение, если учесть, что цензуре было безразлично, где написано произведение, важным было его содержание. К тому же у Пушкина сохранялся личный цензор – царь. И вообще значительная часть произведений написана Пушкиным в деревне, что не освобождало их от цензуры. Что же касается «самиздата», то списки пушкинских стихов и эпиграмм распространялись по Петербургу и Москве мгновенно. Скорее всего, изоляция Пушкина в деревне как раз могла бы замедлить этот процесс. Так что не надо уводить нас от истинной причины отказа в отставке. Она лежит на поверхности – красавица-жена поэта. Ясно, что прямым текстом об этом сказать нельзя, хотя обе стороны причину знают. Поэтому в бой бросаются все силы – и Жуковский, и Бенкендорф. Жуковский до этого случая никогда не позволял себе такого тона с Пушкиным, не был так груб: «Ты человек глупый. Теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Надобно тебе или пожить в желтом доме. Или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение». И далее: «Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю». В свою очередь император дает шефу жандармов письменное указание: «Позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться».

Какая неадекватность реакции! Человек, не представляющий никакой ценности для государевой службы, всего полгода носивший чин камер-юнкера, попросился в отставку, в деревню, а ему устраивают истерику, намекают на чаадаевскую психушку, экзекуцию; а шефу жандармов велят доходчиво объяснить поэту, «чем все это (!?) может кончиться».

Получив такой афронт, Пушкин понял, что уже «не коготок увяз», а клетка захлопнулась, и пошел на попятный. Об этом он с горечью написал жене в середине июля: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?» А дальше уже мысль о близкой смерти и о молве, которая ляжет на плечи детей: «Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах».

Все знает Александр Сергеевич! И что в вопросе об отставке милая его женушка – союзница царя, Жуковского и Бенкендорфа; и что только его смерть разрубит затягивающийся узел трагедии; и даже то, что его величество будут крайне недовольны, что в гробу поэт окажется в цивильной одежде, а не в камер-юнкерском («шутовском») мундире.

Впрочем, для того чтобы вычислить позицию жены, Пушкину совсем не надо было быть провидцем. Уже в начале лета Наталья Николаевна приняла твердое решение привезти сестричек в Петербург. Какая уж тут отставка, деревня! Пушкин пытался было сопротивляться. Куда там. В октябре все сестрички воссоединились в квартире Пушкина. История с отставкой закончилась фарсом. Все остались на своих местах и в прежней позиции. Добавились лишь Екатерина и Александра Гончаровы. Да еще сказка «О золотом петушке», чуть ли не пророческий результат болдинской осени 1834 г.:

Пушкин понимает, что его хотят сделать «покладистым вольнодумцем», фрондером на коротком поводке. Стань как все, и тебе будет хорошо. Александр Сергеевич ершится, а ему говорят – без вариантов: супругой своей ты свету угодил, а через нее мы принимаем и тебя. Жалование положили хорошее, в архивы царские допустили, чтобы стал в перспективе историографом российским (но при личной его величества цензуре). Вот уж где «разбитое корыто», крах всех надежд на как минимум уважительное отношение к творцу, знавшему себе цену («Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа» – выстрадано годами сопоставления своего творчества с придворными умами, да что там с придворными – венценосными ничтожествами). «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы» – писал Пушкин в заметке о письмах Вольтера. Именно эти ценности таяли как шагреневая кожа. Одно разочарование следует за другим.