Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Обе столицы сплетничают об «особых отношениях» государя с женой поэта. А ведь оба – люди «публичные». Как всем сказать, что я не «публичная девка», что я не лег под царя, когда все говорит о другом!? И царские, якобы, милости, и сплетни о жене. Представь себя, читатель, в подобной ситуации, если, конечно, хватит воображения. Стреляться? Можно. Но это признание бессилия перед сплетней, перед обстоятельствами, признание полного морального поражения, в конце концов, трусость. Все это Пушкин оставил Есенину, Маяковскому, Цветаевой.

Тщательное ознакомление с литературой, посвященной изучению материалов, связанных с последними месяцами жизни Пушкина, оставляет странное ощущение. Поэту практически единодушно отводится роль пассивной жертвы. Этот образ, введенный однажды в пушкинистику, не обсуждается, принимается как аксиома. Все известные либо вновь открывающиеся факты, интерпретируются только под углом зрения принятой аксиоматики. Поэтому модель «кролика и удава» явно просматривается даже в самых смелых трактовках роли каждого из участников трагедии. Некие злые силы плетут интригу против свободолюбивого, наивного, мечтающего только о творчестве и спокойной семейной жизни в деревне поэта. А поэт полностью пляшет под дудку интриганов. Последние, используя его африканский темперамент, неумеренную ревнивость, шаг за шагом подводят поэта к вынужденным роковым поступкам. Эта канонизированная сказка никак не втискивается ни в рамки личности Пушкина, ни в многообразие дошедших до нас материалов и свидетельств очевидцев. Нестыковки между каноном и правдой заполняются пассажами о загадочности пушкинской истории, благо еще П. Вяземский «дал установку» будущим пушкинским биографам: «Эта история окутана многими тайнами…»

Но ведь не тайна, что Пушкин был человеком с огромным воображением, с интеллектом, многократно превосходящим интеллект его гонителей, да и друзей. Его искрометность, сарказм, склонность к розыгрышам, артистизм базировались на глубоком знании общественной жизни и жизни света. Пушкин был светским человеком. Он мечтал о деревенской жизни, пропускал балы в Аничковом не по причине принципиального отторжения столичной жизни, а исключительно из-за двусмысленности ситуации, в которую его поставило поведение жены. Достаточно вспомнить, как Пушкин переживал свои ссылки, как рвался он в Москву и Петербург. Мог ли создатель «Евгения Онегина», «Пиковой дамы», «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий» стать безвольной игрушкой в руках Нессельроде и Геккернов? Неужели он не пытался организовать контригру? Откуда, наконец, у пушкинистов такая бездумная уверенность, доходящая до идиотизма, в наивности и примитивности автора «энциклопедии русской жизни»?

Да, Александр Сергеевич был «невольником чести», но никогда рабом обстоятельств. А главное, в понимании всей тонкости хитросплетений интриги, в которую его затянули многочисленные обстоятельства, Пушкин может дать сто очков вперед всем пушкиноведам вместе взятым, равно как и современникам, которые своими комментариями, дневниковыми зарисовками, поздними воспоминаниями зачастую лишь воспроизводили либо «мнение света», либо версию, запущенную самим Пушкиным. Как сказал другой поэт и по другому поводу, «лицом к лицу – лица не увидать».

И современники Пушкина, и вслед за ними пушкиноведы, эпицентром всей дуэльной истории считают анонимное письмо, полученное поэтом 4 ноября 1836 г. Это письмо, по мнению наиболее поверхностных исследователей и современников, «открыло глаза Пушкину», а по мнению других – явилось «последней каплей», вынудившей поэта пойти на отчаянный и где-то спонтанный шаг. Вспомним хотя бы свидетельство В. А. Соллогуба. «Прочитав пасквиль, Пушкин сказал: «Это мерзость против моей жены. Впрочем, понимаете, что с безыменным письмом я общаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое». В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя, я узнал, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу». Ну, и как прикажите толковать это свидетельство очевидца? Если у Пушкина с получением пасквиля «открылись глаза», то где гнев, возмущение, откуда тогда такое самообладание, даже презрительная отстраненность? Если «последняя капля», то почему ни слова о вызове обидчика на дуэль и что за «загадочная дама»? Это свидетельство (как и многие другие) ровным счетом ничего не объясняет. На выручку приходит сам Пушкин: «Поведение вашего сына, – пишет он Геккерну в знаменитом преддуэльном письме, – было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма».

Буквально в трех фразах Пушкин сказал практически все: 1) ему давно очевидна плетущаяся интрига (Геккерну, конечно, не обязательно знать, что Пушкину известны и те детали интриги, которые выходят за рамки действий Дантеса); 2) Пушкин выждал момент, чтобы активно вмешаться («когда почту нужным»); 3) и именно в тот момент, когда он решил вмешаться («весьма кстати!») подворачивается «случай» в виде анонимных писем! По Пушкину, не письма явились катализатором вызова на дуэль, а наоборот, решение «разделаться» – «случайно» совпало с появлением писем! Зная, как тщательно составлялось письмо Геккерну (можно сказать в два приема), следует полностью исключить возможность смысловой оговорки или небрежности в формулировке.

Какие, однако, «чуткие» враги у Пушкина: только он решил устроить скандал, по сравнению с которым «подвиги Раевского – детская забава», тут как тут появляются письма, дающие повод этот скандал раскрутить. Прямо телепатия какая-то. Между прочим, ни один специалист по Пушкину не задался вопросом: а что делал бы поэт, если бы пасквиля не появилось? Так бы и жил на подачки царя, мирился бы с ухаживаниями Николая I за своей супругой и сплетнями вокруг этого «царского благоволения»? Маловероятно, если не сказать невозможно. Наверное, представился бы другой случай. Но какой другой? А главное – когда? Сложившийся расклад устраивал буквально всех (включая, к сожалению, и Наталью Николаевну). Всех, кроме Пушкина. Так кто же должен вступить в игру, вызвать огонь на себя, устроить грандиозный скандал, поставив на карту собственную жизнь, и в результате разрубить унизительный ситуационный узел? Конечно, только сам Александр Сергеевич Пушкин.