Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II

Он уселся на скамью рядом с Сашей. Но она тотчас же встала и отошла.

— Боитесь, что я вас съем? — расхохотался гестаповец. — Но я желаю вам лишь добра.

«Пожалел волк…» — молча глянула на него Саша.

Гестаповец, немного подождав, вновь начал ее уговаривать. Говорил то спокойно, то зло, замолкал, давая ей время подумать, и вновь принимался за свои уговоры.

Наконец, видя что все его старания безрезультатны, он встал:

— Что ж, мне остается одно — доложить о вашем упорстве, — и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Гестаповец вернулся через несколько минут.

— Будете говорить? — лаконично спросил он, остановившись у двери.

Саша молча качнула головой: «Нет!»

— Тогда выходи! — сразу перешел гестаповец на «ты».

Саша хотела надеть свой ватник, лежавший на скамье, но услышала:

— Оставить!

Саша думала, что гестаповец снова поведет ее к своему начальнику. Но ее вывели во двор — он был пуст и темен: оказывается, давно уже наступила ночь.

Гестаповец отвел ее в дальний угол двора, где к забору лепился низкий дощатый сарай.

— Стоять! — приказал он и достал электрический фонарик. Отодвинул створку двери сарая, посветив внутрь, скомандовал:

— Сюда!

В бегающем свете фонаря, то и дело слепившем ей глаза, Саша успела рассмотреть, что сарай пуст, лишь у стены, чуть не до крыши, поленницей сложены дрова.

Гестаповец молча подтолкнул Сашу к поленнице.

Расстегнув кобуру, он вытащил из нее черный парабеллум. Свет фонарика уперся Саше в лицо. Она невольно закрыла глаза. И услышала:

— Мне приказано тебя расстрелять. Но еще можешь одуматься. Имеешь одну минуту на размышление.

Саша молчала.

— Итак? — гестаповец поднял парабеллум.

«Пусть стреляет! Стреляет скорее!» — с отчаянной решимостью сказала себе Саша.

Но немец снова спросил:

— Хочешь жить?..

Она закрыла глаза.

— Что, страшно умирать? — усмехнулся немец. — Ты уже закрыла свои прекрасные глазки?

«Смеешься?» — Саша гневно взглянула фашисту в лицо.

А ее палач уже поднял пистолет. Он целится. Рука его тверда. Черный зрачок пистолетного ствола недвижно смотрит ей в глаза…

— Считаю до трех! — услышала она. — Ты имеешь только секунды, чтобы решить свою судьбу…

— Раз.

— Два.

— Три… Ну?

Стиснула зубы. Но глаз не закрыла.

— Стреляю!

Ослепительная вспышка выстрела.

Когда она пришла в себя, то удивилась: «Почему я жива?» Ноги не держали ее. Если бы она не упиралась спиной в поленницу, то, наверное, упала бы. Что-то застряло в волосах… Протянула к ним руку: щепка. «Откуда щепка? Отбило от полена пулей?»

А гестаповец, уже спрятав пистолет и направляя фонарь на Сашу, говорил с усмешечкой:

— Это пока только репетиция. Даем возможность подумать еще. Но если будешь упорствовать — не рассчитывай на мгновенную смерть.

«Почему немцы щадят меня? Все еще надеются, что выведают то, чего хотят? Если так долго ждут, значит, ни один из нашей группы не сказал ничего, И от меня не дождутся…»

С того времени, как гестаповец водил Сашу на расстрел, прошло, наверное, недели две. Две недели в одиночке. Это тяжко — не видеть никого из людей, видеть только фашистов. Две недели допросов, угроз. Две недели постоянных ожиданий неизбежного… А может быть, не две, а больше? Трудно сохранить счет времени в такой жизни, если это можно назвать жизнью.

«Мгновенная смерть…» Эти слова гестаповца крепко застряли в памяти. Но разве это его слова?

Давняя, такая знакомая песня… Как-то вечером, в свободную минутку, которая выпадала так редко, пели эту песню, сидя на крылечке, несколько девушек, проходивших подготовку вместе с ней.

А Саша, хотя и была с ними, хотя и любила эту песню, в тот раз не пела: незадолго до этого получила от матери весточку, что похоронили отца.

…Почему так запомнился этот вечер — ранней весной сорок второго? К тому времени все чаще делились мыслями о близком будущем. Ведь некоторых посылали на задания не дожидаясь, пока они окончат курс. В этих разговорах как-то избегали говорить о том, что можно и не вернуться. Но в тот вечер, в минуту, когда отсвет только что зашедшего солнца разлился по горизонту в той стороне, где фронт, и как-то сама собой смолкла песня, подруга, Клава Проскурина, задумчиво сказала: «Ни в чем фронтовикам не завидую, только в одном: если погибают — так на виду у товарищей!..»

Все молчали. Но, наверное, каждый думал о том же, о судьбе своей, о том, не станет ли первое задание — последним?

Клава Проскурина… Жили в Рогозцах по соседству, дружили, учились в одной школе — только Клава была чуть постарше. Когда Саша поступала в институт, Клава, после седьмого класса окончившая педучилище, уже учительствовала в начальной школе поблизости от Рогозцев. Начало войны застало Клаву дома у матери — шли школьные каникулы. Так в Рогозцах и осталась. При встречах не раз говорила: «Надо в армию идти». А потом, уже поздней осенью, и в самом деле уехала, как говорила ее мать, учиться на медсестру. А в первый же день учебы совсем неожиданно встретились. «Ты меня теперь новым именем зови, — предупредила Клава и пошутила: — Мы теперь с тобой дважды тезки, я стала Сашей, а ты — Клавой».

Она умная была, вдумчивая, недаром в учительницы пошла. Была… Через несколько дней после памятного вечернего разговора на крылечке Клава вдруг сообщила: «Сегодня уезжаю». Расспрашивать куда — было ни к чему: все равно не сказала бы. Да и так понятно, что ее направили на задание. «Ты, наверное, дома сумеешь побывать, — сказала тогда Клава, — хоть на денек когда-нибудь да отпустят повидаться? Так передай моей маме привет и мое полотенце, самое любимое, ею вышитое. Скажи, как вернусь — обязательно к ней приеду». Полотенце передать не удалось, не случилось побывать в Рогозцах…

Клавина мать вот уж второй год дочку ждет, все надеется. С первого задания Клава так и не вернулась.

«А я не вернусь с двенадцатого», — с уже притупившейся болью думает Саша. И память возвращает ее к первому.

…Начало лета сорок второго года. На фронтах затишье. Затишье перед бурей: немного позже немцы начнут наступать.

Тихая безлунная ночь. Поле аэродрома. Пахнет нагретыми за день травами. В этих запахах приметен запах молодой полыни — ею и бурьяном позаросли поля за войну. Девять парней сидят рядом с Сашей на теплой траве. Девять еще совсем незнакомых ей ребят. Все они из разных мест. Но это неважно, знали ли они друг друга раньше. Их учили: верить товарищам, надеяться на них.

Девять парней и одна девушка — Саша! Никто из них не знает, что она не новичок, уже видывала фашистов. Не знает этого и летчик, который прохаживается поблизости возле готового к старту транспортного самолета. Немолодой, с медлительными движениями, он чем-то напоминает Саше отца.