Зеев Бар-Селла - Александр Беляев

В это время мама заметила, что из глубины двора к убежищу приближаются двое в сером, с автоматами в руках. Это были немцы. Заглянув в дверь убежища, они скомандовали: раус, раус! („вон, вон!“ — З. Б.-С.)» [387] Беляева С. А. Звезда мерцает за окном… С. 344. .

Эти двое немцев были разведчиками. Они пришли и увидели, что советских войск в городе нет. Но командование, видимо, разведчикам не поверило — первая немецкая воинская часть вступила в Пушкин лишь три дня спустя — 20 сентября.

И наступил новый порядок.

Семейство Беляевых выбралось из подвала, но отправилось не на квартиру соседей, с рухнувшей люстрой и выбитыми стеклами, не в свой уцелевший дом, а в другой подвал — в доме через дорогу, на Московской улице. Раньше дом принадлежал богатейшему купцу Кокореву. Облицованное светлым кафелем, с огромными окнами зеркального — в палец толщиной — стекла, дверями черного дерева, цветными витражами, здание это невольно наводило на мысли о каких-то родовых тайнах… И точно — местное предание гласило, что купец Кокорев был не столько хозяином этого дворца, сколько его узником — больной проказой, бродил он каждую ночь по бесчисленным комнатам и, как говорили знающие люди, не оставил этого занятия и после смерти, когда дом отдали под аудитории и общежитие Молочного института.

Сейчас же в междуэтажном перекрытии торчала неразорвавшаяся авиабомба, а подвал заполнили обитатели соседних домов. Спасались они теперь не от немецких бомбежек, а от снарядов — хотя немецкие части в Пушкин еще не вошли, советская артиллерия подвергала город массированному обстрелу.

В подвале не было ни одного свободного места, но когда жена Беляева сказала, что муж ее тяжело болен, кастелянша общежития пустила семейство на склад, забитый от пола до потолка ватными тюфяками. На этих тюфяках семейство провело несколько дней и ночей. А затем в подвал заглянул немецкий офицер. Его интересовало только одно: имеются ли евреи? Нашлись и такие. Офицер приказал им к 9 часам утра завтрашнего дня быть готовыми к отправке. И ровно в 9.00, с немецкой пунктуальностью, офицер уже стоял в дверях подвала. Рядом с ним два автоматчика. Евреи покорно потянулись к выходу. Среди них и знакомая Светлане девочка. Проходя мимо Светланы, она спросила: «Нас куда-то повезут?» Никто ей не ответил, и девочка побежала догонять своих родителей.

Идти пришлось недалеко — в подвал Екатерининского дворца. А там всех евреев в тот же день расстреляли.

Спустя несколько дней Беляевы покинули кокоревский подвал и перебрались на новую оставленную жильцами квартиру, — в том же дворе, но с окнами, выходившими на улицу 1 Мая. Стекла в этих окнах уцелели, и можно было начинать жить.

Время от времени Беляев выходил из дома и однажды привел гостей — профессора Чернова с сыном-подростком. Четырнадцатилетнего мальчика звали Костей, а Сергей Николаевич Чернов оказался историком, заведующим кафедрой ленинградского Института народов Севера. Впрочем, особого интереса к Крайнему Северу профессор не испытывал — предметом его страсти были декабристы и русское освободительное движение вообще. Судя по всему, историк Чернов не питал иллюзий относительно того, насколько советская действительность похожа на мечты лучших русских людей. Поэтому даже занятия Чернышевским не спасли его от увольнения из Саратовского университета. В Ленинградском же университете ему в работе отказали с порога. Но Чернов до самой войны всё надеялся, что служба в Институте народов Севера и пединституте — это дело временное… Он тоже не эвакуировался в Ленинград — вначале опасался за сохранность своей библиотеки (по отзывам коллег, действительно отличной), а когда место для книг нашлось, оказалось, что немцы вот-вот войдут в Пушкин… В Пушкине оставалась семья, профессор рванулся домой и… оказался по ту сторону линии фронта.

Чернов-младший был горячим поклонником беляевских книг, а вот о чем разговаривали старшие — теперь не узнать. Светлана Беляева запомнила лишь спор отца с Черновым-историком. Спорили они о том, кто раньше умрет, и каждый уверял, что войны ему не пережить.

А женщины делали всё, чтобы выжить. В планы немцев, как выяснилось, снабжение населения продовольствием вообще не входило. Поэтому жители тащили в дома всё, что могли найти: картошку с брошенных огородов, коллекции — в аккуратных полотняных мешочках — элитных семян с селекционной, основанной Николаем Вавиловым, станции [388] Годом ранее Беляев с восторгом описывал достижения пушкинских селекционеров (Беляев А. Что делают растениеводы // Большевистское слово. 1940. № 123. 29 октября. С. 4. (оказалось, что в пищу годятся лишь семена бобовых — фасоли, гороха и сои)… Уехавшие из Пушкина знакомые подарили Беляевым полбочки квашеной капусты. А еще во дворе кокоревского дома стояла немецкая полевая кухня. Едой немцы ни с кем не делились, и теща Беляева предложила повару свою помощь. Тот согласился и, в награду за труды, позволял уносить с собой котелок супа и набивать сумку картофельными очистками. Из очисток женщины пекли лепешки.

Беляев был малоежкой — малоподвижный образ жизни не требовал обильных трапез. Но гастрономические пристрастия у него были — дочь вспоминала рассказы отца о преимуществах французской кухни. Ничего подобного советские магазины предложить не могли. Тем не менее, при всей неизысканности довоенного питания, имелось мясо, были и молочные продукты, а летом свежие фрукты, овощи, ягоды…

А теперь — удивительным образом — люди голодали по обе стороны фронта. В Ленинграде этому хоть было оправдание — гибель Бадаевских продуктовых складов и блокада. В Пушкине, впрочем, голодали не все русские жители — назначенный немцами бургомистр не бедствовал. Прочим работникам управы выдавали по килограмму овса или килограмму мерзлой картошки — на неделю. Беда, что не каждую неделю… А лучше всех устроились те, кто служил при немецких воинских частях, — им полагался специальный немецкий паек. В пайке том не было только мяса, зато всего остального не перечесть: и мука, и хлеб, и крупа, и жиры, и сахар… Впрочем, один повод для недовольства оставался — количество: муки выдавали 1 килограмм, хлеба — одну буханку, крупы — стакан, жиров и сахара — каждого по 36 граммов. На неделю! Вся плата за измену Родине. Впору завидовать блокадникам!

Имелись и спекулянты, но немцы и здесь ввели строгую норму: на весь город Пушкин спекулянтов было ровно два. Официальных, с разрешением властей на поездки в тыл. Тех же, кто решил нажиться на свой страх и риск, вешали. И оставляли висеть неделю — в назидание непослушным.

Привезенными из тыла продуктами спекулянты торговали — продавали или обменивали на вещи. Буханка хлеба — тысяча рублей, меховая шуба — четыре буханки.