Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

– Не беспокойся, Витя! – обнимал он меня за плечи. – Я это элементарно провезу! А в Москве пугач мне очень пригодится, швали всякой у нас развелось, проходу не дают…

Вы, наверное, знаете, что в 1993 году писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев покончил жизнь самоубийством.

Девятого мая я поднялся на седьмой этаж поздравить нашего победителя. Вика встретил меня в прекрасном расположении духа, то есть в легчайшем подпитии.

Сразу же поинтересовался, хочу ли я выпить, и невероятно оживился, услышав, что да, конечно, кто же, мол, устоит в такой день.

Играла красивая музыка, а сам писатель щеголял по квартире в камуфляжных шароварах, подаренных ему ротным разведчиком Иваном Фищенко после войны. В.П. не раз фотографировался в них и в Киеве. Я храню их, как священный раритет, где-то в подвале, кажется…

Когда В.П. заводил разговоры о войне, он обращался ко мне с некоторым даже уважением.

Я любил военную историю, и в этом мы с Виктором Платоновичем были почти на равных. Так считал он. Я же ценил себя побольше и поглядывал на него даже несколько свысока.

И как только покупалась очередная книга или альбом о войне, Виктор Платонович непременно вызывал меня, и мы прилежно рассматривали фотографии, карты, таблицы. Проштудировали с восторгом и тщанием «Дневники» Франца Гальдера, начальника генерального штаба вермахта, и теперь беспрестанно щеголяли друг перед другом эрудицией…

До войны Некрасов, вероятно, не слишком задумывался о патриотизме. Тогда все в обязательном порядке должны были беззаветно любить советскую родину. У Некрасова же киевский патриотизм заслонял всё остальное.

Так вот, патриот или нет, но на фронт он отправился защищать Советский Союз, Россию, Украину, Киев. Своих старушек и меня, полуторагодовалого, защищать других детей и другие города. Защищать Родину, короче говоря.

«Я был, – писал он, – тридцатилетним мальчиком. Наивным и увлекающимся».

И только на войне Некрасов начал понимать и надеяться, как и несметное множество других людей, что возврата к старому не будет.

В Сталинграде Некрасов и подал заявление в партию, потрясённый радостью подвига, под грохот взрывов, веря, как и все, что именно партия организовала все эти победы. Люди умирали патриотами, не произнося, конечно, всяких выспренних слов. И кто выжил, тоже вернулись патриотами. Искренними, пылкими и отрезвевшими.

Да что там фронтовики! Если даже мы, малые дети военной поры, со сладким сердечным смятением вспоминаем, хотя и обрывочно, славные дни Победы.

Мы жили тогда в моём родном городе – Ростове-на-Дону. Сквозь сон я услышал, как загалдели вдруг в доме, только не придал этому значения и снова заснул. Но меня разбудили, и дедушка, тормоша и обцеловывая меня, радостно кричал: ты понимаешь, Витюша, победа, победа! Мы победили! Победа! Наверняка радовались и бабушка, и мама, и соседи, но я помню только сияющего, держащего меня на руках деда.

Засыпая на руках дедушки, я в полусне слышал разговоры за столом, что Конев и Жуков взяли Берлин, завтра подпишут капитуляцию, в Москве скоро будет Парад Победы, а Гитлера разбил паралич.

На следующее утро в детском саду ликующие, с карминовыми губами воспитательницы раздали нам бумажные фунтики с конфетами-подушечками и выпроводили всех домой. Праздник был таким огромным, что мама пообещала взять меня на вечерний спектакль, после какого-то торжественного заседания.

А потом мы с дедушкой будем смотреть салют!

Во временном зале, неподалеку от громадного, разрушенного театра Красной Армии давали в честь торжества «Надежду Дурову». На деле же это было восхитительное полупарадное действо, сияющий радостью концерт, этакий патриотический капустник.

То есть поголовно все актрисы, независимо от возраста и амплуа, были наряжены гусарами, красовались на авансцене в лосинах и ментиках. А мужская массовка – в военную форму всех эпох, народов и родов войск. Все были вооружены бутафорскими саблями, шашками, палашами, ятаганами, шпагами, кавказскими кинжалами.

Первые любовники, молодые героини, инженю, благородные отцы, гранд-кокет и травести несли отсебятину, веселились на сцене до упаду, а вся остальная компания пела, напевала, пританцовывала, потрясала оружием и дурачилась.

Я много раз, с трехлетнего возраста, видел этот спектакль и сейчас, сидя в литерном ряду, в страхе оглядывался на зрителей. Не будет ли, как меня иногда пугали дома, грандиозного скандала из-за такого артистического баловства. Но публика смеялась, подпевала, хлопала и без умолку выкрикивала шуточки.

Осмелев, я начал вертеться, просил всех посмотреть на гусара в синем кивере, возле правого софита – это, мол, моя мама. Сидящие сзади смеялись, совали шоколадку, трепали меня по голове, шутили по-взрослому, думая, что я не понимаю их шуток. А потом я потел от нетерпения в гримуборной: ну, давай, мама, быстрей, ведь в фойе идёт банкет! Уйма людей толпилась между заставленными всякой всячиной столами, без передышки кричались тосты, духовой оркестр играл марши, вальсы, тустепы и плясовые, и я просто обалдел от такого великолепия.

Мама, необыкновенной красоты, была в зелёном платье из креп-жоржета, с крупными янтарными бусами и в синих туфлях на танкетке. Волочила меня за руку сквозь ряды радостных, оборачивающихся ей вслед людей, отвечала на шутки и заливалась смехом. У крайнего стола, на котором из пирожных были сооружены пирамидки, она положила на тарелку сразу два куска умопомрачительного бисквитного торта с зелёно-алыми розами. Набив мне кармашек конфетами, потребовала, чтобы я всё съел как можно быстрее, ведь дедушка ждёт на улице…

И вправду, дед с двумя приятелями встретил меня у выхода, и мы пошли наискосок через Будённовский проспект, с редкими фонарями, с выщербленными фасадами разрушенных зданий, запружённый шумными, кричащими «ура», орущими от счастья людьми.

Погода была ясной и теплой.

Под огромным, недавно установленным фанерным щитом с малопонятной мне надписью «Трудовая копейка рубль бережёт» приятели деда продрались к хилому ларьку с красивой вывеской «Рюмочная в розлив и на вынос». И с утроенным удовольствием, как я теперь понимаю, добавили там по одной на розлив. У деда была грудная жаба, поэтому временами он доставал флакончик и посасывал из него нитроглицерин.

Музыка ревела на перекрестках, люди танцевали вприсядку, водили хоровод, редкие пары вальсировали. Забухали салютные пушки, с неба посыпались искры, ухнули вниз огненные струи, в темноте распустились сказочные орхидеи. Как красиво, вздыхали вокруг женщины, вот и дожили мы до победы…

Десяток инвалидов, взявшись за руки, перегородили тротуар проспекта, образовав как бы запруду, и требовали у прохожих денег. Я был поражён до немоты, и дед, по-видимому, сразу им что-то дал, так как нас без помех пропустили. Но – час от часу не легче – мы тут же наткнулись на бившегося в истерике офицера, срывавшего с себя золотые погоны и проклинавшего урезонивавших его людей…