Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Пора домой, сказал дедушка. Добравшись до кровати, уже засыпая, я предложил:

– Давай, деда, завтра будем играть. Ты будешь Гитлер, а я – паралич. И я тебя разобью!

Дед засмеялся и поцеловал меня на сон грядущий. Он меня так любил, что я запомнил его любовь на всю жизнь. Дед мой умер через год, в пятьдесят шесть лет, успев подарить мне букварь, но не увидев меня первоклашкой. Сейчас, глядя на фотографию дедушки, все поражаются, как же я теперешним лицом похож на него, просто копия! И мне приятно…

В самом начале семидесятых годов прогулка по прекрасному праздничному Крещатику в День Победы была занятием долгожданным и сладостным. Музыка, весенняя зелень, народу, как на Бородинской битве в кино. Хотелось со всеми целоваться.

В обнимку с Некрасовым, в сопровождении какого-то соседского приятеля, которому была доверена только что купленная бутылка водки, продвигаемся через площадь Ленина.

Люди увешаны пудами орденов, а многие старики даже в допотопной форме, некоторые в белых перчатках.

Нас остановил сияющий тощий человек в чесучовом пиджаке, перекосившемся от десятка наград на левом лацкане. Как выяснилось, знакомый Некрасова с довоенных лет. Нам не терпелось выпить, но человек жал всем руки и что-то радостно говорил с сильным еврейским акцентом.

Вике удалось наконец оторваться от ветерана.

– Горе с этими вояками! – сказал Некрасов, поспешая за нами в скверик для принятия желанной влаги. – Проходу не дают.

– Зачем таскать на себе эти ордена, они же только пить мешают, – состроумничал я.

Некрасов не согласился. У него медалей больше, чем у маршала, сказал. И ранение в Берлине, за неделю до салюта Победы. Человек заслужил награды, гордится, что воевал, понять его можно. Да, ехидно откликнулся соседский приятель, такие Срули Мойшевичи много тебе навоевали, но в основном на Первом Ташкентском фронте, а на передовой их что-то не видно было!

Некрасов дёрнулся, взбеленился, мол, разбираться надо, говнюк, – это боевые награды! Пусть он валит отсюда, отвернувшись от него, мрачно приказал В.П., пить он с нами не будет, пошли, Витька! Приятель что-то вякал, мне было до боли жалко оставлять нашу водку, но Вика прянул в толпу, и я поспешил за ним.

До магазина он молчал, а когда покупали новую бутылку, поинтересовался, где это я нашёл такого ублюдка.

– Это лично ваш сосед! – оскорбился я.

Совершив частичное распитие возле автомата с газводой, мы успокоились и продолжили прогулку, вкушая лёгкое праздничное опьянение и любуясь нарядным Киевом…

Порядочный человек не может быть антисемитом, много раз повторял Некрасов. Будь он умным, образованным, с утончёнными манерами, но если он антисемит – в душе отшатываюсь от него! Не могу заставить себя общаться с ним как ни в чём не бывало. Так воспитали Вику мама, бабушка и тётя Соня, русские интеллигентки и дворянки, убеждённые, что лишь лабазник или прохвост может быть антисемитом.

Некрасов везде твердил: в народе массового антисемитизма нет! Хотя хамов и негодяев, шипящих о жидовском засилье, конечно, хватает и среди простолюдинов. Но в основном в стране процветает антисемитизм чиновничий, партийный, тоталитарный. Некрасова пытались переубедить, но он настаивал, что еврейские анекдоты и даже ругань в адрес евреев не главное. Мурло самого утробного антисемитизма чётко прорисовывается лишь на уровне государственном. С квотами в институтах, издевательством на работе, чертой оседлости, депортацией и погромами, борьбой с космополитизмом, искоренением еврейской культуры.

Добродушный по природе человек, обожавший подшучивать над своими друзьями евреями, Некрасов решительно свирепел, наткнувшись на антисемита. И заводился, когда обвиняли евреев, что они сделали революцию.

Ни в коем случае нельзя это просто-напросто отрицать, говорил он. Это только распаляет антисемитов!

Да, было такое, к несчастью, в те проклятые сатанинские годы! Самим евреям надо говорить об этом в открытую: да, было, к нашему горю, было! Еврейский народ опозорен этими кровавыми лиходеями, безжалостными карьеристами или восторженными юношами. По сговору с безбожниками и помойной рванью, сгубившими тьму людей, оправдываясь счастьем человечества. Как и мы сами, русские и украинцы, должны отвечать за собственноручное убийство великого множества своих соотечественников. Ведь кроме отдававших приказы были их исполнители! Кстати, в Гражданской войне участвовал чуть ли не миллион китайцев. Причём они зверствовали так, что озадачивали даже будённовцев, далеко не мальчиков из церковного хора. Но почему-то об этом напрочь не вспоминают! Русский с китайцем – братья навек, все иронизируют. Но никто не сплёвывает при этом с ненавистью, как антисемиты…

Некрасов много раз повторял, что каждый должен бороться с антисемитизмом своими, пусть малыми силами, не ожидая всеобщей поддержки.

Как делал это он сам – Бабий Яр, статьи, открытые письма, участие в демонстрациях. И главное, говорил он, не общаться с юдофобами, как не общаешься с подонками, растлителями детей или скотами-стукачами.

К слову, я никогда не слышал от Виктора Платоновича ничего обидного ни в адрес негров, ни арабов, ни цыган…

Выход в свет моей книги «Сапоги – лицо офицера» было решено отметить запоминающейся попойкой.

Виктор Платонович пил мало, и к тому же одно красное вино, поэтому веселил компанию артистически излагаемыми случаями из парижской жизни нашей семьи. Всё чаще и чаще рассказ писателя прерывался, и публика хором и без лишних слов выпивала.

Но Вика не успокаивался, болтал и болтал, и после очередной истории гости даже захлопали от удовольствия. А прелестная наша подружка Лидуся Дер Мегредитчан, потянувшись чокаться, сказала:

– Виктор Платонович, почему вы не пишете обо всем этом?! Обязательно напишите!

– Это он напишет! – Вика ткнул в мою сторону вилкой. – Он теперь у нас писатель!

Сказал серьёзно, и Лида это запомнила.

Её муж Ги, широкоплечий красавец и крупный математик, весьма любил поговорить с Некрасовым о злосчастии России. Сразу после войны Ги был вывезен родителями в Советский Союз и прожил там пару десятков лет, пока не добился возвращения во Францию. За это время он успел всей душой возненавидеть советскую власть. Они с Викой садились обычно в сторонке и, склонившись друг к другу, начинали гневаться и возмущаться. Головотяпством, бестолковостью, безнаказанностью. Особенно войной в Афганистане.

Тогда была модна эмигрантская страшилка: советские танки грохочут гусеницами по площади Согласия в Париже.

– Ну и пусть! Очень буду рад! – бывало, хорохорился В.П. – Я первый залезу на броню и выпью с танкистами!