Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

А сам писатель и его герои всё послевоенное время посасывали, прихлёбывали, выпивали, пили и… закусывали!

Всегда считалось, что закуска как-то унижает истинно пьющего человека, что певуче-поэтическое слово “алкаш” не имеет ничего общего с чавкающим словом “едок”. Выясняется, что они неотделимы, как сто грамм и кружка пива!

И рисуется такая картина. Комната. Полумрак. Табачный дым. 2087 год. Сидят двое с бутылкой. И листают “Глоссарий”. Струится милый пьяный спор, как правильно – выпить “коньяку” или “коньяка”? Когда употребить “Ну, поехали!”, а когда “Пошли!”? – “А вот у Некрасова сказано: «Он был не пьян, но крепко подвыпивши. Даже очень»”. Как истолковать?..

К чему это мы? Да всё к тому же – след, печать, отпечаток… Таки да…»

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Подарок порадовал и развлёк Вику. Я заторопился закрепить успех: гляньте вот сюда, это ведь просто диссертация! Такой труд по силам только с любовью пьющему исследователю! Неохватное творчество лауреата, преломленное в нетрезвой призме!

И вправду, улыбался Виктор Платонович, любо-дорого взглянуть!

Вика взял «Глоссарий», полистал и даже удивился – алкогольная тема проскальзывала в 241 вещи Некрасова. При этом «водка» упоминается 130 раз. «Вино» различных сортов – 84, «бутылка» без уточнения содержимого – 77 раз! Благозвучные глаголы «выпить», «пить» и «напиться» украшают творчество писателя 328 раз… Разовая доза шла по возрастающей – от «глотка», «малости», «рюмки», «ста грамм», «стакана», «четвертинки», «пол-литра» до «много», «прилично» и «поросячьего визга»…

Сладостное вкушение алкоголя совершалось в сотнях разнообразнейших мест коллективного и одиночного распития. Начиная от самых затёртых – тратторий, ресторанов, забегаловок, ванных и уборных, гадюшников, чистого воздуха, домов творчества, кухонь, блиндажей, редакции «Нового мира» и киностудий, сквериков и двориков. И кончая местами экзотичными – под развесистым баобабом, у памятника князю Владимиру Святославичу, на коммунальной свалке княжества Монако или в саду парижского музея Родена…

Но больше всего Вика заинтересовался поимённым реестром собутыльников. Легионы и сонмы громозвучных имён и неприметных землян. От особо памятных сердцу до мимолётного таиландского таможенника, сардинского рыбака или киевского тунеядца. Ну а с кем не пришлось пить?

Вика заинтригованно поднял брови и впал в раздумье. Вроде никого судьба не обошла, выпивал со всеми первыми встречными и вторыми поперечными… Разве что с Солженицыным не выпивал? Тот, на беду, и сам не пил, и других отговаривал…

Целый час Вика болтал, даже забавлялся, забыв о своей печали! Ликуя, я ощущал некое душевное благорастворение, простодушно называемое счастьем.

– Что ты пристал! – печально сказал Виктор Платонович. – Не пишется мне сейчас…

Вот Мольер был-таки гений, написал своего «Мнимого больного», смешную комедию, будучи смертельно больным…

– А я не Мольер…

Рукопись последней передачи о скаутах «Восемьдесят лет спустя» была написана 20 июля 1987 года. А последние строки, треть странички карандашом, были озаглавлены «Здравствуй, Застава Ильича»! И тут же переименованы «На смерть Ахматовой».

«В смерти, а особенно чтимого тобой человека, много печали. И это естественно. Но, оказывается, бывает и в печали смерти – юмор. Галина Вишневская в своей книге вспоминает, как на похоронах знаменитой певицы пел не менее знаменитый певец. Он спел романс Даргомыжского, забыв, что кончается он словами: “Мне горько потому, что… весело тебе”. Вот, оказывается, бывает и такое…»

Я датирую эти самые последние строки Некрасова: 27 июля 1987 года.

В начале августа начался второй цикл облучений.

Теперь я отвёз его в другой соседний городок – Булонь. Он поднялся на высокое крыльцо больницы и провёл у врача около часа. Я сидел в холодке, ждал, а когда он появился в дверях, пошел ему навстречу. В.П. начал спускаться по довольно крутым ступенькам. И вдруг сильно покачнулся, чуть вперёд, а потом назад, как бы падая, схватился на перила. Его подхватили две женщины, спускавшиеся позади него. Я подбежал, взял под руку. Он не противился, молча мы и дошли до машины. Потом проводил его до самой квартиры, спросил, что, мол, надо купить или приготовить. Ничего не надо, всё есть, безжизненно ответил Вика. И лёг на тахту в кабинете, попросил задёрнуть занавеску. В холодильнике кроме йогуртов, мягкого сыра и двух булочек была ещё пачка пива…

Девятого августа намечался большой день. Позвонил Павел Лунгин и обещал зайти вместе с Женей, проведать, поболтать. Вика чувствовал себя получше, а тут прямо-таки ожил, велел мне приготовить для него выходную ковбойку, пошёл бриться.

– А ты полей араукарию! – деловито распорядился.

Последние два месяца на письменном столе в кабинете стояло изящное растение с мягкой хвоей, купленное им ещё в мае у нас на рынке, непонятно зачем. В моменты улучшения Вика аккуратно его поливал, а днём чуть раздвигал плотные шторы на окне, и тогда солнечная полоска падала прямо на араукарию. Когда же В.П. увезли в больницу, я раздёрнул шторы полностью и даже окно легонько приоткрыл. Через неделю после смерти Некрасова араукария как-то мгновенно засохла, хотя я не забывал её поливать…

Поставили пластинку. Вика даже поинтересовался – если ли пиво для гостей, колбаса или ещё что? Озаботился: а что если Пашка захочет водки? Там видно будет, успокоил я. К тому же брательники, надо полагать, не басурмане, додумаются захватить с собой пузырёк.

Гости не подкачали со священным обычаем и принесли бутылку столичной. Застолье сообразили среди бела дня, когда по французским понятиям полагалось лёгкое угощение. Но условности отмели и сразу приступили к тепловатой водке. Заедали йогуртами. Паша поведал о киношных новостях, Женя тоже сообщил пару московских историй, я же следил, чтобы разговор не соскользнул на болезнь. В.П. предупредил – скажи ребятам, о болезнях и лекарствах не заикаться. Да они и сами избегали страшного этого разговора, только Паша нет-нет да и кидал на Вику взгляд, с жалостью и тревогой.

Принесённая бутылка была выпита на редкость благополучно. Поддержали компанию хозяину, высосали для приличия и его пиво. Потом решили спуститься к нам, на второй этаж, там было прохладнее, имелась закуска, а в баре и выпивка. Пашка смешно острил, я, как мог, поддерживал, Женька компанейски шумел, В.П. улыбался и наслаждался обществом. Выяснилось, что он захватил с собой свою «Минолту», щёлкнул меня пару раз. Я тоже достал фотоаппарат, снимал всех, то в обнимку, то так, рядышком. Забавно получилось – я наводил резкость именно в тот момент, когда и сам В.П. решил меня сфотографировать. И на последней в своей жизни фотографии Виктор Платонович запечатлел именно меня с фотоаппаратом. А моя фотография оказалась потом последним прижизненным снимком Некрасова. Никто из нас как-то и не задумался, что это последний раз, когда мы весело и бестолково треплемся все вместе, что это последние съёмки, последнее пиво, последние некрасовские улыбки…