Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Сколько было нас, приехавших во Францию, предусмотрительно сочетавшись браком, часто по любви! Примерно столько же проникли туда, вступив, простите, в мезальянс. Однополые браки вначале были редки.

Пили наши эмигранты все без исключения, но по-разному. Кто пил ежесуточно, под предлогом разлуки с родиной, а кто – эпизодически, по случаю.

В общем, русская эмиграция допустила нас в своё славное лоно, не обцеловала и нежно не полюбила, но приняла почти как равных. Что очень нам польстило.

И вот, прожив в Париже тридцать пять лет, на вопрос «Вы кто?», не жеманясь, с гордостью отвечаем:

– Третья волна, а вы?

– Мы, собственно, аборигены! – радостно оживляется собеседник. – Но моя бабушка была из первой эмиграции.

И мы понимающе смеёмся, и похлопываем друг друга по плечу, и расспрашиваем о пустяках, в общем, ощущаем приятное чувство знакомства.

Стержнем нашей третьей волны была, как ни крути, еврейская эмиграция.

По-другому и быть не могло, просто иначе никого из Союза не выпускали. Даже тех, кого беспардонно выталкивали. И под эту марку выехали многие россияне. В то время и антисемитов среди нас было с гулькин нос – не знали, как благодарить евреев за приглашения на выезд!

«По израильской визе» высылали всех подряд: и тишайших интеллигентов, и инакомыслящих бузотёров, художников, писателей, актёров, учёных. Почти все они прошли через полосу положенных скотских унижений, добиваясь выезда с настойчивостью, упрямством, бывало, с бесстрашием.

Осевшую в Париже третью волну можно лишь отчасти отнести к политической эмиграции. Упрощённо говоря, экономическая эмиграция процветает, если трудно въехать в другую страну, а политическая – когда трудно покинуть свою.

Некоторые из третьеволновых эмигрантов без труда убедили себя, что они являются носителями высших достижений российской культуры. Что вкус их изысканный, а воспитание утончённое. Образования они разностороннего и всеохватного. В России кульминационной точкой их карьеры была работа, скажем, в бибколлекторе или массовиком-затейником на турбазе, хотя подобная несправедливость афишировалась как месть таланту со стороны бездарной системы.

Этих людей было трудно чем удивить, они были надменны, как рыцари революции в пионерских песнях, и любили показывать, что всё – дежа вю. Они не кидались сломя голову знакомиться с обычаями и традициями нашей хозяйки дома, чудесной Франции, но уверяли друг друга, что именно хозяйка много выиграла от их прибытия. Так чего суетиться!

Но, понемногу пообтёршись и пообнюхавшись, мы осознали, что негоже быть всю жизнь инородным телом, как неразварившаяся горошина в молочной вермишели…

Замечу для сведения, что четвёртая волна, постперестроечная, называется у нас колбасной эмиграцией…

Наталья Михайловна Ниссен собирала у себя на ужин сливки третьей эмиграции. Сливки были взволнованы.

Будет Булат Окуджава!

Пришли Ростроповичи, Максимовы, Гладилины, Некрасовы, доктор Котленко, поэтесса Наталья Горбаневская и Миша Васильев, сын Натальи Михайловны.

Мстислав Ростропович, по обыкновению, блистал. Остроумием, тостами, актёрской улыбкой. Угождал счастливым дамам. Мила была посажена рядом со знаменитым музыкантом и цвела от его галантных домогательств.

– Вы знаете, Витя, меня опасаться нечего! – улыбался Слава, целомудренно обнимая Милу. – В моём возрасте следует как можно чаще избегать половых сношений!

Мила заливалась радостным смехом, польщённая объятиями. Некрасов грозил пальцем – эти музыканты такие развратники, держи ухо востро!

Я приступил к фотографированию.

– Давай, Витька, быстрей, будет редкий снимок – Володя улыбается! – закричал В.П., обнимая Максимова.

Максимов улыбнулся ещё раз, для вечности…

Галина Вишневская поругивала советскую власть, вспоминала смешные театральные анекдоты. Остальные внимали. Было удивительно приятно.

Хозяйка спохватилась:

– Булат, дорогой вы наш, спойте же нам, порадуйте!

– Нет-нет, – засмущался Булат, – какие песни в присутствии Ростроповича! Я ведь и пою неправильно, и на гитаре, говоря по правде, не умею…

– Булат, милый дружище! – вскричал Ростропович. – Мы с Галей тебя не просто любим, мы слабнем сердцем, когда слышим тебя! Спой же, пожалуйста! Есть в доме гитара?

– Конечно! – обрадовался Сан Саныч и поспешил в прихожую за гитарой.

Булат пел, Ростропович блаженно улыбался, Вишневская шептала слова песни и кивала медленно в такт музыке. Мы просто слушали, поглядывая на знаменитостей.

Онемевшая от счастья Наталья Михайловна не сводила глаз с Булата и стала красивой, как румяная гимназистка…

– Думали ли мы?.. – повторяет и повторяет Вика этот вопрос в «Сапёрлипопете».

Он-то, может, и не думал определённо, что будет именно так, но вполне мог подумывать о каких-то переменах в своей жизни. И мог правомерно их ожидать – как ни говори, но личностью он был незаурядной.

Мы с Милой к такой категории не относились и даже во сне не могли увидеть грядущие пируэты судьбы. Переезд за границу, в эмиграцию, был совершенно неожиданным, уникальным шансом в нашей жизни.

Первая русская эмиграция два десятилетия сидела на нераспакованных чемоданах, надеясь не сегодня завтра вернуться на Родину.

Мы же сразу вывалили свои пожитки, а чемоданы выбросили – мы оставались навсегда! Франция нас пригрела, приласкала, одарила конфеткой и предоставила полную свободу – выпутывайтесь дальше как знаете.

Во все времена русские эмигранты первым делом открывали рестораны. Вторым – основывали журналы и газеты. Третьим – пекли на дому пирожки, писали книги, устраивали благотворительные концерты, сколачивали хоры и организовывали комитеты по спасению России.

В третьей эмиграции почти вся сестробратия подалась в технические переводчики и машинистки, причём через десяток лет многие прилично насобачились в этом деле. Другие перебивались лепкой пельменей, зарабатывали преподаванием русского языка во французских лицеях или работали у первых эмигрантов мамзелями, то есть приходящими нянечками.

Особенностью нашей эмиграции стали вернисажи – с бесплатной, а значит, скудной выпивкой. Водка пряталась и выдавалась из-под полы особо именитым гостям. Приглашались иногда и французские приятели, с восторгом внимавшие пьяненьким перепалкам художников. Французы считали, что так они приобщались к светлой тайне славянской души.

К тому же в эмиграции легко прослыть писателем. При этом что-то писать необязательно. Оторванные от родины люди поначалу доверчивы, многие просто верят вам на слово. Сказал – писатель, значит, так и есть.