Юрий Софиев - Синий дым

Здесь же обсуждалось так называемое «Арионово действо», с которым мы должны были выступить перед публикой. Выдумали это «действо», конечно же, Аничков и Голенищев-Кутузов, но шло оно довольно медленно и довольно неудачно. Вот в чем оно заключалось: каждый из нас имел свою кличку, она должна была выражать самую нашу сущность, наш подлинный «лик». Илья носил кличку «дежурный поэт» — это означало, что именно Илья стоит на страже российской поэзии и должен присматривать за ней, и тут же сразу возникало некоторое недоразумение. Для Аничкова и Ильи сущность русской поэзии заключалась в символизме, хотя в ту пору символизм был не единственным течением и даже уже тогда уходил в прошлое. Дураков и я восхищались стихами Блока, он влиял на нас и духовно, и идейно. Утверждения символизма, все эти «золотые мечи, направленные в фиолетовые миры», нам были совершенно чужды. Мы обожали стихи Ахматовой, она тоже оказывала на нас известное влияние, хотя общеизвестно, что Ахматова никакого отношения к символизму не имела. Мы писали простые, лирические, в то время определенно несовершенные стихи, самозабвенно любили русскую поэзию и старались ей самоотверженно служить, эпигонами символизма не собирались быть.

Илья через Аничкова рос и развивался у Вячеслава Иванова. Для него символизм звучал в полную меру.

Так в чем же заключалось это «Арионово действо»? Аничков объяснял его так: у Пушкина есть стихи «Арион», в которых рассказывается о кораблекрушении, и его потерпел древний поэт:

Хотя всем известно, что эти стихи написаны Пушкиным после разгрома декабристов, мы можем считать, что они относятся в какой-то мере и к нам, выброшенным на берег катастрофическим кораблекрушением. К счастью, мы не сидели под скалой, а жили в студенческом общежитии и вместо риз носили свои белые гимнастерки. Но вот пушкинский эпитет «прежние» вызывал у нас некоторые сомнения, и, что греха таить, у нас хватило достаточно и легкомыслия, и наглости, чтобы заменить его на «новые» и поставить этот эпиграф к «Арионову действу»:

Это я собственными глазами прочитал, когда Илья прислал мне в Париж рукопись «Арионова действа», чтобы я ее просмотрел, вставил, что найду нужным, вписал бы свои стихи. У скалы сидели поэты, и они должны были читать свои стихи, выражающие всю сущность исторического момента эпохи. У скалы же стоял огромный Жедринский с огромным бичом, которым он должен был хлопать, пугая, эпатируя буржуа. В стороне, у камня, лежала закутанная в плащ фигура. Кто-то спрашивал: «А кто это лежит и дремлет, закутанный в плащ?» И ему отвечали: «А это отставной бурятский философ-божок», — так называл себя Аничков.

К счастью, «Арион» не был закончен и перед публикой не выступал прежде всего потому, что молодые поэты не оказались столь мудрыми, чтобы выявить в декларативных стихах всю главную сущность исторического момента эпохи; во-вторых, после всех декларативных стихов и прочих действий мы должны были рядышком усесться на рампу, свесив ноги, и смотреть на публику, наблюдая «народ, делающий историю». Но для каждого из нас было ясно, что перед нами совсем не народ, делающий историю, а безнадежные мертвецы, выброшенные яростной волной и с Родины, и из истории.

В 1923 году в Белграде гастролировала пражская группа Московского Художественного театра. История такова. После революции, когда МХАТ гастролировал за границей, часть труппы во главе с Марией Германовой осталась в Праге и стала гастролировать по Европе. Мы, молодежь, были в восторге от всей труппы, но особенно нас поразила Мария Крыжановская и Павлов. Между прочим, Германова и Крыжановская были в главных ролях в «Короле темных палат» Рабиндраната Тагора. Крыжановская играла изумительно! А Павлов играл Опискина в «Селе Степанчикове» и был тоже великолепен. Мы, конечно, ходили на каждый спектакль, и «Одиннадцать» пригласило всю труппу на чашку чая к себе в ателье. Встреча была очень удачной и милой. Все остались довольны. Художники выставили свои картины, поэты читали стихи, орудовал Аничков, вели себя очень мило и артисты. Насколько мне помнится, не приехала, извинившись, только Германова, а все остальные были. Крыжановская, Павлов с Греч, Месалитинов с Краснопольской и все другие. С этой встречи я подружился с Крыжановской на всю жизнь. Все артисты потом переехали в Париж, и я постоянно продолжал с ними встречаться.

Много несчастий пережила Крыжановская. У ее мужа, скульптора Соломона Бессмертного, были ампутированы ноги, но он на протезах неплохо ездил на мотоцикле. Во время войны, при немецком наступлении, он бежал из Парижа и по дороге был сбит какой-то машиной. У Бессмертного сломался таз. Он выжил, но ему было очень трудно работать. Работал он всегда на ногах, и теперь ему очень трудно было найти равновесие и точку опоры. В 1946 году многие из артистов взяли советские паспорта, в том числе и Крыжановская с мужем. Месалитинов и Краснопольская уехали работать в Болгарию и остались там.

Переехав в Париж, я тотчас явился в Республиканское Демократическое Общество. Поскольку меня считали председателем Монтаржийского филиала, меня сейчас же выбрали в Парижское правление, поручили мне реорганизовать библиотеку и заняться кое-какими культурно-просветительскими делами. Всем этим мы занимались после работы, конечно, совершенно бесплатно.

Правление заседало в конце недели. На заседании всегда присутствовал П.Н. Милюков, хотя он формально и не был членом правления, однако фактически Милюков был одним из руководителей (если не главным) этого общества. Председателем правления считался Г.М. Арнольди, юрист, в прошлом он был артиллерийским офицером. По своим политическим убеждениям он был демократом, очень резко выступающим против правой эмиграции. Впоследствии он стал просоветским человеком.

После Бухало секретарем стал А. К. Палеолог, тоже юрист, во время первой мировой войны ставший морским офицером. Он был племянником адмирала, командующего черноморским флотом. Человеком он был искренним и дельным. После второй мировой войны входил в состав правления «Союза советских граждан», в 1949 году был выслан из Франции.

В 1930 году я стал вице-председателем правления, но, как говорил один мой недоброжелатель, я был в политике — поэтом, а в поэзии — политиком. С его точки зрения, это было очень плохо!

1930 году в Р.Д.О. (Республиканское Демократическое общество) произошло событие, которое сыграло какую-то роль в общеэмигрантских делах. Мы в правлении — председатель Арнольди, секретарь Палеолог, член правления А. Тверитинов и я — возмутились поведением Милюкова и газеты «Последние Новости». На заседании правления мы заявили Милюкову, что его газета дает совершенно не верную, искаженную, необъективную информацию о России. Приблизительно тоже делает и правая пресса… Мы, конечно, понимаем, что это обычный политический шаг борьбы с советской властью, но мы смотрим на дело совершенно иначе, считая этот трюк недостойным и нечестным, и в этой «эмигрантской ловле блох» не хотим участвовать. И мы подали прошение об увольнении нас из правления и вообще из Р.Д.О.