Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

В субботу, прежде всего, — хорошая погода. После дождей и холодов такое солнышко, что я надела летнее платье. Потом я пошла на спевку, и на спевке было так весело, так хорошо, что я потом делала костюмы для «Стрелочка» и все время напевала, что бывает очень и очень редко. Наконец вечер. Пошли в церковь как будто и с хорошим чувством, а на самой заутрени было так грустно, хоть плачь. Видела, что Мамочке стало плохо и она ушла. Забеспокоилась. Почти не пела. Елизавета Сергеевна, заметив мое состояние, просто брала меня за талию и подводила к нотам. Когда начали прикладываться к кресту, мне стало совсем грустно. Я почувствовала себя совсем одинокой. Все христосовались, все радостны, а я уставилась в одну точку и молчала. Меня все раздражало: и заискивание перед м<���ада>м Зеленой, и «георгиевские» дамы, и все. Тут Ел<���изавета> Серг<���еевна> полуудивленно обратилась ко мне: «Да, Ирочка! Христос Воскресе!» И странно — это вдруг меня тронуло, чуть не до слёз. Почему? Глупо. Пришла домой и расплакалась, совсем не по-праздничному. В кают-компанию на разговение пошла, и настроение было такое, как в самые последние будни так не бывает. Потом пришли Минаев и Петр Александрович, кое-как рассмеялась, развеселилась. Да и причин для грусти не было.

Дальше — первый день. Погода — великолепная, жарко. Я нарочно не надела нового платья, оделась во все серое. Мима зашел за мной, и мы пошли гулять. Гуляли много, собирали цветы, нашли первые маки. Так как роскошная погода, то и настроение роскошное. Выставила у себя окно, сделала маленькую перестановку в комнате, словом, все было хорошо. Вечером кадеты экспромтом устроили танцульку. Всеволод Новиков и Дима Шульгин (фельдфебель 4 роты) зашли за мной, правда, когда танцы уже начались. Я пошла. Всеволод, конечно, сразу же от меня отстал, и я сидела с кем попало, больше всего с Колей Зальцгебером и Володей Доманским. Малыши ко мне вообще больше расположены и, может быть, и я к ним. Танцевала немного, больше всего с Шульгиным, один раз с Тыртовым и всё. Руссиан опять задел меня. Здоровый он ухаживатель. И хуже всего, что и он начинает попадать в лапы Марии Васильевны. А она держалась безобразно. Среди танцев были вставочные номера: пел Всеволод Новиков какую-то глупость, декламировал Макухин из К.Р — «Наш полк». Потом этот паршивец Володя Доманский сказал: «Неизвестного автора стихотворение», которое заканчивалось чем-то вроде: «И сольются все напевы в громкий крик (или возглас) — Царя!» Потом пригласили Папу-Колю, и он играл на скрипке. В этот вечер (на каждом вечере должен был быть кто-нибудь) мне нравился Шульгин (и раздражал Руссиан); когда, в самом конце, уже никого почти не осталось, он пригласил меня на вальс, я отказалась и тут же пошла с Вериго. Не потому ли я на него так сержусь, что он так «понравился» мне на Рождество и на теннисе?

Второй день — жарко, но скучно. Так скучно, что я принялась за стирку. Вечером — генеральная репетиция, я была. В «Недоросле» мне страшно понравился Стародум (Шульгин), страшно понравился. «Стрелочек» прошел весело, девицы были просто замечательны. Будет почти правдой, если я скажу, что на генеральной репетиции стрелок ранил также и мое сердце. (Стрелочек был Тыртов). Придя домой, я долго повторяла последнюю фразу: «Сердце ранил мне стрелок! Ах, стрелок! Да!» Ну, это всё те тепленькие, щекочущие микроскопические чувствования, которых уже не будет в Париже.

Третий день. Прежде всего — погода изменилась, захолодало. Потом — вечер. Большой съезд «георгиевских» дам, несколько автомобилей. Папа-Коля сейчас же после ужина пошел в зал, Мамочка тоже — помогать одеваться. Мы с Мимой сидели и ждали. Да, он влюблен.

С началом, конечно, опоздали и очень намного. Ну, ладно, вошли наконец, сели, полно народу, начинают. «Недоросль» прошел отлично. Потом — большой перерыв для подготовки к «Стрелочку». Гримировал один Котов, одевать пошли мы с Мамочкой. Нюру я не позвала, все равно она только всё путает. Может быть, это и неловко. За кулисами — ад. Оказывается, что то нет булавок, то — ниток, то еще чего-нибудь. Задержка вышла большая. Но зато «Стрелочек» прошел так роскошно, что лучше и представить нельзя. Публика прямо выла от восторга. Повторили. Дальше начался антракт, а буфет не был готов и публика не расходилась. Папа-Коля начал нервничать и так как не все успели разгримироваться, изменил программу. Сначала выпустил кадетов, потом сам играл с Таусоном. Во время этих номеров я сидела как на иголках и боялась, что скажу что-нибудь грубое: за мной сидела Мария Васильевна и начала полным голосом разговаривать с провизионным Новиковым. Неужели не могла помолчать, хотя бы просто из деликатности. После этих номеров к нам подходит Папа-Коля, страшно взволнованный: «Маруся, дай ключ». Вид у него был такой, что я подумала, что случилось что-нибудь гадкое и неприятное. Здесь ведь всего можно ждать. Через минуту возвращается: «Ирина, поищи, пожалуйста, мою подушку». Мы с Мимой пошли искать. Конечно, ничего нет. А там в это время уже начинают «Думку», играют кларнеты. Я побежала туда. Входила как раз в то время, когда пели «Над Сфаятом вечер синий…», и слышу иронический голос Макухина: «Над Сфаятом? Гм!» Я нарочно на место не пошла, а дослушала в конце зала и сейчас же опять ушла. Когда начали петь «Золотую Рыбку», прибежала. Потом спели «Ваньку-Таньку», но без всякого подъёма. Свой сольный номер Папа-Коля выпустил совсем. Он был так расстроен, что мог все на свете бросить. И все из-за подушки! Он и меня расстроил так, что я плакала. И до сих пор не может успокоиться. Главное, что и он, и Мамочка подозревали, что просто публике захотелось скорее танцевать и это злой умысел. Здесь ведь всего можно ждать.

На танцах мы с Мамочкой не были. Я еще на прошлой танцульке окончательно решила, что уже больше не пойду. Мамочка не пошла и потому, что я не пошла, и еще по одной причине, которая только еще углубляет мою причину: она была поражена невниманием к Папе-Коле и ко мне. Ведь всё создал Папа-Коля, да и моего участия было достаточно. И ни один человек даже не подошел поблагодарить! Такое же невнимание было и по отношению к Елизавете Сергеевне, а уж сколько времени она уделила всем этим репетициям (у рояля).

Папа-Коля был там, я сидела в шезлонге и хныкала. Мима усиленно уговаривал меня идти, совершенно искренно, жалел, что не танцует сам. Мамочка тоже уговаривала. На это я сказала, что после каждого вечера давала себе слово больше не ходить, что у меня нет таких знакомых, с которыми я могла бы и потанцевать, и провести время, что мне всегда бывает скучно и т. д. Со всем этим Мамочка должна была согласиться: «Ну, вот приехали гардемарины из Туниса». «Кто? Коля Завалишин?» Тут, не помню уже каким образом, выяснилось, что Мима что-то знает о том, что произошло что-то у меня с ним. Мамочка заинтересовалась: «Откуда вы знаете?» — «Он мне сам рассказывал в Тунисе». — «Что?» Он сначала отпирался: «Ну, что он поцеловал Ирину Николаевну». Подлец! Еще рассказывал об этом!