Петр Куракин - Далекая юность

Начал Чухалин с того, что послал Беднякова в Питер за шрифтами. Однако время шло, а тот не возвращался, и Чухалин, внешне оставаясь спокойным, был уверен, что Беднякова задержала полиция.

Чухалин работал на заводе мастером и, как мастер, имел по соседству с Алешиным свой небольшой домик. Впрочем, если б не Алешин, этого домика у него никогда не было бы: Павел Титович рассказал ему, как договаривался с вербовщиками отец, и Чухалин тут же отправился к управляющему. Пришлось разыграть из себя этакого хапугу вроде Филимонова, зато в награду он получил отдельный домик, где большевики могли собираться; в бараках это было бы немыслимо.

Мастер жил один. Долгое время Алешин не решался спросить у него, женат ли он, этот немолодой уже человек. Чухалин сам сказал ему об этом в один из декабрьских дней.

— Всегда меня в это время в Москву тянет…

— Почему в Москву? Ты же питерский.

— Питерский-то питерский… А десять лет назад мою Варьку на Пресне убили…

На этом разговор и кончился, но после него у Алешина осталось чувство щемящей жалости к Чухалину, жалости, которую он боялся не только высказать вслух, но даже показать.

Быть может, так происходило потому, что Алешин сам был вдовцом и хорошо знал, как тяжело потерять любимого человека. Скупо и немногословно он передал этот разговор отцу. Тит Титович сразу как-то засуетился, забеспокоился, и впоследствии Алешин так и не мог узнать, когда же старик близко сошелся с Чухалиным. Как бы там ни было, мастер стал бывать у них чаще — «по-соседски», как говорил Тит Титович, — но Алешину ясно было, что отец просто тянет Александра Денисовича в семью, где тот может отдохнуть, не оставаясь наедине с собой; и Чухалин тоже понимал старика, был благодарен ему за это.

Обычно они сходились по субботам. На столе появлялся самовар, а в праздник — и бутылка самогонки, которую старик распивал один: Чухалин не пил, а Алешин стеснялся выпивать при нем. Разговор заходил о самом разном; однажды он коснулся ребят, работающих на заводе, и Чухалин вспомнил, что перевел на днях в свою смену паренька, Яшку Курбатова, которого Филимонов едва было не загрыз.

— Это ты верно сделал, — одобрительно заметил Тит Титович. — Я этого парнишку знаю: ну, чистый адвокат Плевако. А кроме того…

Он многозначительно закашлялся, сделав вид, что поперхнулся чаем, с ехидцей поглядывая на сына. Тот покраснел, сердито шевельнул густыми, как у отца, мохнатыми бровями. Но Чухалин, ничего не заметив, спросил:

— Что?

— Да так… Вроде бы мой-то с Курбатовой того… Погуливает, одним словом.

— Вот оно что? — удивленно протянул Чухалин. — Ну что же, дело, как говорится, молодое… На свадьбу-то пригласишь?

Алешин ответил на шутку что-то невразумительное.

Но, прощаясь с ним в сенях, Чухалин спросил его серьезно:

— Слушай, Павел, вот о чем я хотел спросить. Не помешает тебе любовь-то эта? Нет, ты не обижайся, а дело тут такое… Я ведь давно все заметил, все знаю. Ну, и не лежит у меня к Курбатовой душа: какая-то темная она, забитая, богобоязненная. А я вот тебя в Питер хочу послать. Как она, поймет, если что-нибудь с тобой случится? Жизнь-то она, брат, у нас с тобой трудная, и жены с нами одной думкой жить должны.

Алешин ответил не скоро. В темноте сеней Чухалин не видел его лица, но чувствовал, что тот растерян сейчас.

— Так ведь что поделать? — тихо отозвался он наконец. — Люблю я ее, Александр Денисович. А в Питер, что же, конечно, поеду. Ты думаешь, Бедняков…

— Все может быть, — отрезал Чухалин.

Три дня они к этому разговору не возвращались. А на четвертый Чухалин постучался в окошко к Алешиным и вызвал Павла Титовича во двор.

— Пойдем ко мне, потолкуем.

Алешин, решив, что Александр Денисович будет сегодня говорить о том, что и три дня назад, не на шутку разозлился: какое тому в конце концов дело до его личной жизни? Входя в чухалинский дом, он уже заранее обдумал те слова, которыми ответит мастеру.

Но, войдя в комнату, он ахнул. Возле завешенного одеялом окна сидел смеющийся, счастливый Бедняков, а в углу — рабочий пятого цеха Пушкин.

— Ты откуда? — бросился к Беднякову Алешин.

— Где был, там нет, — хохотнул Бедняков. — Был, да весь вышел.

Алешин улыбнулся: Бедняков всегда говорил прибаутками и полузагадками. Но тут же Бедняков кивнул в угол комнаты, и Алешин увидел, что там, на табуретке, стоит деревянный сундучок с замочком: с такими сундучками в ту пору колесили по железным дорогам мастеровые, голь перекатная, в поисках своих молочных рек да кисельных берегов. Замок был снят и лежал сверху.

— Да подойди, не бойся, — снова хохотнул Бедняков. — Не кусается.

Алешин, еще не веря в удачу, подошел и откинул крышку сундучка. Там, аккуратно разложенные по мешочкам, лежали типографские шрифты. Алешин поднял один такой тяжелый мешочек, подкинул на руке и, повернувшись, спросил:

— Значит, порядок? Эх, братцы, и закрутим теперь машинку! Только…

— Печатника нет… — словно бы в раздумье сказал Чухалин. — Ты не радуйся, Павел Титыч, нам еще до машинки-то знаешь сколько сделать надо!

— Придется тебе в город ехать за печатником. Мы пока начнем собирать станок. А вот листовки носить… Ну, да там придумаем…

Алешин понял распоряжение Чухалина — ехать в город — как попытку оторвать его от Курбатовой; этого, по всей видимости, страстно желал мастер. Он побагровел, но, вспомнив недавний разговор в сенях, промолчал, забился в угол и больше не вылезал оттуда, слушая, как Бедняков рассказывает о своих похождениях в Питере. Он так бы и молчал до конца, но Чухалин опять завел разговор о том, кто же будет переносить на завод листовки — так, чтобы рабочие, которых время от времени обыскивали, не подвергались опасности.

— Тот же Яшка Курбатов. Я за парня ручаюсь. Поговорить с ним надо разок посерьезнее, — сказал вдруг Алешин из своего угла.

— Ну, вот и поговори, — обрадованно откликнулся Чухалин. — Как приедешь, так и затащи его к себе. По-моему, тоже смышленый парнишка… Только запуганный малость.

А Яшка, уставший после смены, спал и не знал, что именно этой ночью на многие и многие годы вперед — да что годы, на всю жизнь! — была определена четырьмя взрослыми людьми его судьба.

Из города Алешин вернулся неожиданно быстро: через три дня. Отлучку он объяснил просто: болел, ездил в больницу. Из получки у него вычли три рубля и пригрозили, что, если такое повторится, с завода выгонят. Алешин клялся и божился, что больше он болеть не будет, и ходил именинником, с трудом скрывая улыбку и меньше всего напоминая тяжело больного, замученного недугами человека. Что взрослые? Яшка и тот почувствовал, что здесь что-то не так, и постеснялся спросить у Павла Титовича, чем же он в конце концов болел.