Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

«Я твоя», — кричало все внутри меня… Но, сделав невероятное усилие над собой, я отошла от него. Теперь большой стол разделял нас. «Я не знаю», — пролепетала я. «Нет, ты знаешь, ты моя, и я никому не отдам тебя». Он протянул ко мне руки. «Поцелуй меня, Катя, скажи, что ты моя, обещай». — «Я ничего не обещаю, я ничего не знаю», — проговорила я быстро, смутно вспоминая данное Нине Васильевне слово. «Все равно ты моя. Я добьюсь тебя. Я все устрою, ты будешь моей женой».

«Катя, Катя», — звала Нина Васильевна из залы. Она вошла и села около меня. «Сергей Иванович, там садятся за „винт“. Вас ждут. Идите скорее». — «Я не могу, я сейчас уеду», — сказал Сергей Иванович, не отрывая глаз от меня. «Как знаете, — возразила Нина Васильевна непривычно строгим голосом, — пойдите только скажите, чтобы вас не ждали». — «Хорошо», — вдруг покорно сказал Сергей Иванович, пристально взглянув на Нину Васильевну.

Он подошел ко мне, взял опять мои руки в свои, сжал их и сказал, впиваясь в меня глазами, беззвучно, одними губами: «До свидания, моя ожившая Галатея».

Дня через два мы с сестрой Машей получили депешу из дому. Нас вызывали в Москву. Наша поездка за границу устроилась. Мы уезжали на несколько месяцев с замужней сестрой Таней и с братом Мишей, только что окончившим университет. Поездка за границу, давно нам обещанная, к которой мы всю зиму готовились и которой я, безусловно, радовалась.

M. A. Андреев

Я уехала из Борщня страшно смущенная, ни в чем Нине Васильевне не признавшись. Я не простилась с Сергеем Ивановичем. Написала ему официально два слова, просила писать мне, когда я дам ему свой адрес.

Как это ни странно, но я была рада уехать. Меня это саму поражало. Это был выход из положения, которое мне казалось безвыходным, несмотря на последнее объяснение с Сергеем Ивановичем. Уехав из Борщня, я сразу пришла в себя. Как будто чары какие-то спали с меня. А когда я очутилась за границей и меня поглотили новые впечатления, я окончательно отрезвела.

Что это было со мной? — без конца спрашивала я себя. Как я могла до того опьянеть и потерять себя? Я написала покаянное письмо Нине Васильевне, описав ей откровенно все пережитое.

Нина Васильевна ответила мне, что Сергей Иванович тоже посвятил ее в свою любовь. Он хочет развестись, оставить детей жене, взять только своего единственного сына, которого он обожает, оставить себе клочок земли в своем имении и там начать новую жизнь со мной. Нина Васильевна верила в искренность его чувства ко мне, но не считала его прочным и постоянным. Но главное, она была уверена, что с моей стороны нет настоящей любви, такой, чтобы я могла взять на себя разрушение его счастливой в сущности семьи.

Я чувствовала, что она права: я не любила Сергея Ивановича по-настоящему. Теперь, вдали от него, мне особенно это было ясно. И никогда я не хотела жизни, связанной с ним, никогда не представляла себя его женой.

Человек, которого я буду любить, за которым пойду, должен быть совсем особенным, замечательным… «Он поведет меня на высоты и откроет передо мной все великолепие мира», как говорит один из героев Ибсена. Сергей Иванович был очень далек от этого моего туманного идеала. Тем более я недоумевала и возмущалась собой: как я могла, не любя человека, быть в него влюбленной, жаждать его близости, его поцелуев.

Я открыла что-то новое в себе, что-то, что могло возникнуть во мне помимо моей воли и сознания. Это было очень страшно. Значит, во мне есть чувственность, это низменное скверное чувство, которое считается пороком. Я читала в романах о чувственной страсти, но совершенно не представляла себе, что это такое. Теперь я совсем иначе понимала любовные сцены в романах. Я хуже, безнравственнее Лизы из «Дворянского гнезда». Она пошла в монастырь, потому что полюбила и поцеловала женатого человека. А я? Я целовала не любя, и после этого без особенных мучений отошла от человека, который так сильно любил меня и страдал.

Перечитывая в это время случайно «Княжну Мери» Лермонтова, которую я знала чуть ли не наизусть, я была поражена словами об искре, пробежавшей из руки Мери в руку Печорина, и о том, что «все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце к принятию священного огня — а все-таки первое прикосновение решает дело». Если страсть так дурна, почему Лермонтов называет ее «священным огнем»?

Нина Васильевна умоляла меня в письмах отказать Сергею Ивановичу сразу, прервав с ним всякие сношения, не писать ему, отнять у него всякую надежду на будущее. Я так и сделала.

Я написала ему. Я долго-долго обдумывала это письмо. Я старалась как можно правдивее сказать о том, как я жалею, что ввела его в заблуждение, что я не знала сама себя, что во мне нет к нему той любви, чтобы стать его женой.

Мне не труден был этот разрыв с ним, отчасти и потому тоже, что я была за тысячу верст от него, думается мне. Он перенес его куда тяжелее. Нина Васильевна скрыла от меня тогда, как опасно он болел, опасались удара.

Когда через два года мы с ним увиделись, он еще страдал по мне и возобновил свое предложение стать его женой, уверял, что не может жить без меня.

И действительно, он, несмотря на то, что остался в своей семье и имел романы, не менялся ко мне до конца своей жизни, когда я была уже замужем и имела ребенка. Он искал встреч со мной, но мне они ничего не давали. Меня трогало его неизменное чувство, но с годами у меня становилось все меньше общего с ним, он оставался чужим, ненужным в моей жизни.

Мучаясь своей виной перед Сергеем Ивановичем, я все искала себе оправдания: я не знала, что во мне живут такие греховные страсти. Я утешала себя тем, что, зная теперь, как опасно поддаваться искушению, я буду успешнее бороться с собой и не вводить других в соблазн. Но мне пришлось очень скоро убедиться, что устоять перед таким искушением не так-то легко.

Незаметно для себя я впала в тот же грех. Я влюбилась в человека вдвое старше меня и семейного.

Это был князь Александр Иванович Урусов. Чувство мое к нему совсем не было похоже на мою влюбленность в Сергея Ивановича. Урусов совершенно соответствовал моему идеалу, и он действительно «показал мне все великолепие мира». Его влияние на меня было огромно, он совершенно перевернул мое миросозерцание, или, вернее, он дал мне его. Если бы не было Урусова в моей жизни, я была бы другой, может быть, не так любила бы искусство, литературу, поэзию, может быть, прошла бы мимо Бальмонта, мимо своего счастья.