Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

Боцман приласкал и накормил собак, запряг их в нарты. Он навалил на нарты пудов пятнадцать груза. К удивлению скептиков, маленькие кудлатые псы резво потащили поклажу. Они делали это куда быстрее и увереннее, чем справились бы с такой работой те челюскинцы, которые исполняли на льдине транспортные обязанности.

После посадки Слепнева не прошло и часа, как снова затарахтели моторы. В лагерь прилетели Каманин и Молоков, а еще через час ледовый аэропорт отправил на материк первую группу. Каманин повез членов моей радиобригады — зоолога Володю Стаханова и радиста Иванюка, Молоков — кочегара Киселева, повара Козлова и матроса Ломоносова.

Как будто бы все шло наилучшим образом, но радоваться не приходилось. Хорошее и плохое закономерно сменялось. Радость апрельского дня, когда, наконец, три самолета добрались до нашего лагеря, омрачалась неприятными для нас происшествиями. Первым из них была болезнь Шмидта.

Весь день 7 апреля Отто Юльевич провел на аэродроме, на ледяном ветру. Он сильно продрог, к вечеру почувствовал себя больным, а наутро температура поднялась до 39°. Шмидт лежал пластом на груде меховой одежды в штабной палатке. Лить изредка он открывал глаза, облизывал сухие губы и спрашивал:

— Эрнст Теодорович, какие новости?

Порадовать было нечем. После трех самолетов наступили, пожалуй, самые тревожные дни нашего лагеря. Нас трясло самым основательным образом. Толчки эти начались с шести часов утра, а затем усиливались, не переставая. После обеда был разрушен камбуз, и к ужину уже не было горячей пищи. Затем разнесло вдребезги один из наших аэродромов. Лед торосило, и льдина, на которой стоял барак, вдруг полезла на ту, где были наши жилые палатки. Хорошо, что в последний момент ледяной вал вдруг остановился.

Сжатие было куда более жестоким, чем-то, что раздавило «Челюскина». Доживи «Челюскин» до апреля, он неминуемо погиб бы в эту беспокойную ночь. Опасность была велика, и нам пришлось вынести из палатки все, кроме радиоаппаратуры, чтобы не спотыкаться, если очередь дошла бы до передатчика и приемника и больного Шмидта.

Вахтенный разбудил весь лагерь. Со сна я не понял, в чем дело. Полагалось просыпаться уже при дневном свете, а тут — меня разбудили в кромешной тьме. Спросонку я бормотал будившему меня Ушакову, что вахтенный, должно быть, ошибся и будить меня еще рано. Однако слово «сжатие» мгновенно привело меня в рабочее состояние. Одевшись, я вышел из палатки. Ледяной вал приблизился к радиомачте. Нужно было срочно переносить ее в другое место.

И все же ровно в шесть утра, без минуты задержки, я начал работать с Ванкаремом. Я с гордостью подчеркиваю точность, так как любая задержка немедленно стала бы предметом волнений товарищей на берегу.

9 апреля сжатие повторилось с неменьшей силой. Дул сильный ветер — 7, а временами и 8 баллов. Щедро валил снег, и в этой жестокой пурге можно было лишь смутно угадать солнце. Именно в эти минуты, когда вокруг наших палаток клубилась снеговая каша, из Ванкарема, где была ясная солнечная погода, сообщили: «Сейчас к вам вылетают самолеты».

Вот обрадовали! Да, попробуй, прими эти самолеты! При таком сильном ветре со снегом, да еще при поврежденных площадках задача становилась просто неразрешимой. Пытаюсь объяснить Ванкарему, что принять самолеты мы — не в силах, но меня не понимают:

— Кренкель, почему не надо самолетов?

Начинаю объяснять, но в этот момент вбегает Сима Иванов и тихо, чтобы не слышал лежащий рядом в полузабытьи с высокой температурой Шмидт, шепчет:

— Кончай работать. Надо переносить мачту, иначе ее свалит лед.

Прямо хоть разорвись. С одной стороны — надо объяснить, чтобы не выпускали самолеты, с другой — необходимо так же срочно спасать мачту. Что делать? Спрашиваю у Шмидта:

— В Ванкареме ясная погода, а у нас нет. Разрешите отставить на сегодня прилет самолетов?

Шмидт кивает головой: он не против. Стремительно отстукиваю в Ванкарем:

«По распоряжению Шмидта на сегодня полеты в лагерь отставить».

А лед гудит, трещит, и кажется, что этот треск раздается у тебя под ногами. Хочется поскорее выскочить, быть где угодно, только не в темной палатке, да и Иванов дергает за плечо:

— Кончай, кончай разговор!

Рука на ключе имеет поползновение нервничать. Приходится приложить усилие воли, чтобы Ванкарем не догадался по моей нервной работе, что у нас не все благополучно. Кончаю разговор с Ванкаремом словами:

«Самолетов не надо. На лагерь надвигается вал».

Мы с Ивановым выскакиваем из палатки и раздетые спешим к мачте. Подбегают еще два товарища. Льдину, на которой стояла мачта, напором вала вдавило в воду. Шлепая валенками по воде, подхватываем мачту и уже в последний момент вытаскиваем ее в безопасное место.

Потом погода утихла, но буйство ее за эти два дня обошлось нам недешево. Во-первых, был стерт с поверхности льда (чуть было не написал «с лица земли») наш барак. Лед растрескался по всему лагерю, вдвое уменьшив его площадь. Угроза жизни населению нашего ледового городка стала принимать самый непосредственный характер.

10 апреля зажужжали полным ходом авиационные моторы. Летчики торопились, и не безрезультатно. Трех человек вывез Каманин, шесть — Слепнев и четырнадцать — дядя Вася, как к тому времени весь лагерь нежно называл Василия Сергеевича Молокова. Надо заметить, что дядя Вася оказался самым результативным из числа героев-летчиков, занимавшихся эвакуацией лагеря. Им вывезено тридцать девять человек. Он первым стал грузить пассажиров не только в кабину своего Р-5, но и в расположенные под крыльями парашютные контейнеры. Вместо трех человек каждым рейсом увозил не меньше пяти. Таких рейсов 10 апреля Молоков сделал три.

Разумеется, доложить обо всем этом Шмидту было очень приятно, но на следующий день пошли такие новости, что я просто растерялся: как информировать Отто Юльевича о них? Дело в том, что член Правительственной комиссии Георгий Алексеевич Ушаков, прилетавший на льдину и вывезенный с нее 10 апреля дядей Васей, принял решение сообщить о болезни Шмидта в Москву. Полагаю, что это решение было правильным. Ушаков знал, что Отто Юльевич перенес туберкулез. Он отдавал себе ясный отчет, что в тех условиях, которые существовали в лагерной палатке, болезнь — слишком серьезное дело, чтобы класть ее на весы против самолюбия, против естественного желания начальника экспедиции покинуть льдину последним.

Все же, зная о телеграмме Ушакова в Москву, я с большим волнением записывал текст:

«11 апреля. 4.45 московского. Аварийная. Правительственная.

Ванкарем. Ушакову, Петрову, копия Шмидту.

Правительственная комиссия предлагает в срок по вашему усмотрению вне очереди переправить Шмидта на Аляску. Ежедневно специальной радиограммой доносите о состоянии здоровья Шмидта. Сообщите ваши предположения о его отправке.