Евгений Матвеев - Судьба по-русски

— Да нет. Надо кое-что поправить в картине.

— Что?

— Да малость подрезать. Например, там у тебя Ленин говорит: «Революция и любовь — понятия одной чистоты; они всегда рядом»… — Я молчал, холодея. — Понимаешь, нас могут обвинить в экспорте революции. Зачем обострять отношения?

Я был потрясен.

— Владимир Евтихианович, это недоразумение. Ленин в фильме сравнивает революцию с обновлением, с весной, а не с разрушением. Это во-первых. Во-вторых, вырезать фразу невозможно — она на музыке…

— Однако эту фразу надо удалить из фильма!

— Картину принимало Политбюро ЦК КП Украины. Одобрило. Я это сделать не могу. Сами звоните в Киев. С Храбровицким вы говорили?

— Он против. Но автор фильма — ты. Ты и исправишь.

— Извините, я не могу. Руки не поднимутся.

На этом наш разговор оборвался. Меня охватило отчаяние от чьей-то глупости и идиотизма. Но решил окончательно: с ножницами к фильму не прикоснусь.

Звонок из Киева. Звонил С.П.Иванов. Слышу — в трубке ор:

— Цэ шо, Украину щитають задворками? Жодного кадры-ка не выризать! Цэ наказ (то есть приказ. — Е.М.) Всэ!

Взыграли республиканские амбиции. Бог с ними… Паны дерутся…

Самое, на мой взгляд, интересное произошло в Осаке. Тогда там проходила Всемирная выставка, в рамках которой проводилось много культурных мероприятий. В числе их был и кинофестиваль.

Кстати, посещался он японцами плохо: зал, вмещающий 2000 человек, заполнялся в лучшем случае наполовину. А вот на «Почтовом романе» зал был забит. Признаться, члены нашей делегации — С.П.Иванов, Б.В.Павленок, Светлана Коркошко и я — были немало удивлены. Такой интерес зрителей к нашему фильму вызывал замешательство и даже — это без преувеличения — шок у фестивальной братии. Действительно, почему? И режиссер-постановщик, и имена главных исполнителей никому не известны… Ответ был прост: фильм советский! Накануне на экранах прошли другие наши картины — «Анна Каренина» и «Родная кровь»— и имели успех…

Свет в зале погас. В темноте мне казалось, что сердце бьется слышнее. Чем фильм может увлечь людей, живущих в другом измерении, по другим законам и традициям? Да, любовь героев общечеловечна. А Ленин, Шмидт и революция?.. Тревожило больше всего, пожалуй, закадровое, непонятное японцам звучание писем Шмидта. Одно дело голос, интонация, и совсем другое — иероглифы, титры.

Но японцы смотрели и слушали, затаив дыхание. И вдруг! Треск в звуке, скачок в изображении! Той фразы Ленина про любовь и революцию не оказалось. Кто-то по чьему-то приказу холодной рукой вырезал кусок!.. Кусок из живого тела фильма! Чем я выдал себя, не помню, но Борис Владимирович Павленок, похлопав меня по коленке, сказал:

— Ну, а ты боялся. Никто и не заметил…

Может, заместитель председателя Госкино СССР искренне посочувствовал мне и попытался успокоить меня, но мне все это показалось кощунством и издевательством. Поразило и то, что «голова» Иванов не возмутился. Такой грозный на Украине, здесь он с улыбкой изрек: «От сукины диты, всэ-такы вырезалы!»— и рассмеялся. Ну, действительно, зачем ему ссориться с союзным начальством? Проще поиграть на нервах художника…

Фестиваль был без призов, однако «Почтовый роман» отметили Золотым дипломом…

Госкино СССР давало очередной прием — на этот раз в честь кубинской киноделегации. Зал ресторана «Метрополь» наполняло русское и испанское многоголосье.

Улучив момент, я подошел к Владимиру Евтихиановичу Баскакову. К этому времени он уже не был одним из руководителей Госкино СССР, а занимался научно-исследовательским институтом кино.

— Владимир Евтихианович! — Я намеревался решительно высказать ему свою боль по поводу «обрезания». — Как все-таки случилось то варварство с «Романом»? Дело прошлое… И все же…

Баскаков был суровым начальником. Но я не без благодарности вспоминаю его. Это он после получения мною инвалидности благословил меня на режиссерский дебют. И сейчас, конечно, я рассчитывал на откровенность. И не ошибся…

— Все просто до абсурда, — сказал он. — Смотрят новый фильм в ЦК или на студии представители ЦК. Кому-то, чаще всего старшему в этой группе, что-то показалось неверным, вредным… Он и говорит свое «нет». Если остальные не согласны с этим «нет», в лучшем случае промолчат. В худшем — дружно закивают одобрительно головами и проговорят: «Да, вы правы. Это надо выбросить». Вот так все простенько. На кой черт нарываться на неприятности?..

— Чьей рукой отсекается то, что режиссером, автором и актером мучительно выстрадано?

— Ну, это дело техники… Ножницы у любого киномеханика есть. — К Баскакову подошли двое. Переводчик представил ему кубинца…

В 1971 году экранизировалась прошедшая с шумным успехом по многим сценам страны пьеса Афанасия Салынского «Мария». Спектакли открыли ряд талантливых актрис — исполнительниц роли Одинцовой. Теперь, в кинематографическом варианте, им неизбежно предстояло соревноваться за право воплощать героиню на экране: на ком из них остановит свой выбор режиссер-постановщик фильма, запущенного в производство под названием «Сибирячка»?

А режиссер Алексей Салтыков, мужчина хотя и не робкого десятка, между тем пребывал в явном замешательстве: или создавать характер Марии по своему видению и ощущению, или брать на эту роль артистку готовенькую, со всеми ею уже найденными красками, интонациями, даже штампами.

Я к тому времени, пройдя кинопробы, был уже утвержден на роль Добротина, главного героя фильма, и полностью погрузился в материал. Размышлял, прикидывал, находил, отвергал свои же находки, сомневался, радовался каждой подсмотренной у кого-нибудь особенности человеческого характера — выстраивал образ своего персонажа. Разумеется, что мне было далеко не все равно, кто будет моей партнершей, с кем мне в кадре предстоит вступать в конфликт, отстаивая свою позицию. Поэтому я незаметно, исподволь следил за тем, как идет выбор актрисы на роль Марии Одинцовой. Ждал, ждал и однажды спросил напрямик у Салтыкова:

— Долго я буду жить в неведении, с кем «в разведку» пойду?

— Дайте мне помучиться еще немного, — мрачновато-задумчиво сказал режиссер. — Трудно мне. Советчиков много и почти все в один голос твердят: «Попробуйте Заклунную». И Салынский туда же. Он видел ее на сцене… Я встретился с ней…

— Ну и?..

— Ну и ничего!.. Пока я не могу ее расшевелить: на все вопросы — «да», «нет», «да», «нет». Сидит, как мокрый воробей… И худая!.. — Салтыков встал. Мне показалось, что режиссер сердится на самого себя. «Худая» он упомянул не зря. Помню, он говорил: «Мне нужна не Маня, не Муся, не Мура, а М-А-Р-И-Я!!!»— Где в таком тщедушном теле, — продолжал Салтыков, — может поместиться сила, воля, удаль? На нее подуешь, она и рассыплется, как одуванчик. — Потом вдруг как бы по секрету сообщил: — Но красивая, стерва!.. Как посмотрела на меня зелеными зенками, я чуть не испугался!..