Евгений Матвеев - Судьба по-русски

Самое удивительное, что я не знаю сам, как это рождается, почему появляется неизвестно откуда. Например, если дело касалось роли, я слышал себя тем или иным инструментом: то я виолончель, то я труба, гармошка или балалайка — в зависимости от характера роли… Когда предстояло ставить фильм, то его звучание рождалось во мне раньше, чем другие компоненты картины, раньше, чем образный ряд.

Для меня музыка в произведении — не приложение, не виньетка, не украшение, она — душа! Она — активно действующее лицо. Она говорит, когда персонажи молчат. Она — гармония, ритм фильма. И потом я, уже как режиссер, исходил из этого: выстраивал сцены, диалоги, накладывал их на воображаемую музыку, слыша ее всплески или замирания…

Если бы я имел музыкальное образование, мне было бы легче — я бы просто записывал то, что звучит во мне, волнует, будоражит… Но тогда бы я был не режиссером, а композитором…

Мне так хотелось узнать, а как же сами композиторы слышат то, что потом превращается у них в музыкальное произведение. И вот однажды такой случай представился. Году в 1965-м оказался я в Ростове-на-Дону в одно время с нашим великим песенником Василием Павловичем Соловьевым-Се-дым. Мы шли по улице, разговаривали, и я спросил:

— Василий Павлович! А как пришла к вам эта мелодия? — И напел: «…Песня слышится и не слышится в эти тихие вечера…»

— Черт его знает… Услышал, — ответил он просто.

В это время нас обгонял трамвай.

— Ты что сейчас слышишь? — обратился ко мне композитор.

— Стук колес, звонок, — ответил я, озадаченный вопросом.

— Вот видишь, как мало… — Василий Павлович не договорил и на какой-то миг ушел в себя. Потом, выщелкивая большим и средним пальцами ритм, напел: «Ди-ди, ди-ди, та-та-та та-та-та…»

Получилась прелестная мелодия. Конечно, она тут же пропала в шуме ростовской улицы. Но композитор услышал ее даже в совсем не музыкальных звуках, которые издавал проходящий мимо нас трамвай… Услышал, напел и тут же забыл. Василий Павлович как бы преподал мне урок: «Учись слушать окружающий тебя мир». А я тогда с сожалением подумал: «Господи, если бы я умел записывать все, что слышу вокруг и внутри себя! Я бы и напетую только что мелодию записал бы…»

Вот почему в моей работе мне так нужен композитор, которому я мог бы объяснить то, что звучит во мне, тот «хаос», а на самом деле — мое мелодическое представление о роли или фильме… И это очень трудно — объяснить то, что я хочу.

Из письма М.П.Мусоргского: «…если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говором верно воспроизведено у меня в музыке и это музыкально-художественно, то дело в шляпе».

Магическое «простым говором» — самое, на мой взгляд, сложное в искусстве. «Простым» — вовсе не значит облегченным, простецким, а вот «говором» — значит народным, то есть доступным широким массам слушателей, зрителей. Такое звучание музыки — часть меня самого, так как родился я и рос в окружении народной музыки, народных песен.

И вот когда я начинал очередной фильм, передо мной встал непростой вопрос: кому из композиторов довериться? Кому я могу сказать: «На, возьми собранные в моей душе пока еще неясные мне самому интонации, услышанное мною пенье птиц, шелест трав, журчание ручейков… Возьми и выстрой в ряд, облеки в гармонию, в мелодию и отдай взятое от меня, но сочиненное тобой в мой фильм».

Таким композитором стал для меня Евгений Николаевич Птичкин. Не знаю, ходил ли он, как я, в детстве босиком по земле или нет, но уверен, что чувствовал он ее всем своим существом. Я понял, что Птичкин — мой композитор.

Это совсем не значит, что работалось нам всегда легко, как было, например, с песней «Сладка ягода» к «Любви земной»: вечером я нагрузил Птичкина своим «хаосом», а в пять утра он мне ее уже спел по телефону. Через неделю-две она уже пелась везде и всюду.

Кстати, из-за этого мы с ним крепко поссорились. Представьте себе: фильм еще не снят, а песня уже звучит во всех ресторанах, ее горланят пьяными голосами в застольях…

— Как могло такое случиться, Женя? — неистовствовал я.

— Понимаешь… Ольга Воронец попросила у меня разрешения исполнить эту песню один раз по радио… Понимаешь — один раз… Ну и…

— А ты понимаешь, что фильм выйдет уже со старой, затертой песней?!! — не унимался я.

Так, кстати, и случилось. Песня «вышла в люди» раньше фильма и без имен авторов — Роберта Рождественского и Евгения Птичкина. А может, именно в этом и счастье ее создателей?! Песня-то стала народной…

Гораздо труднее работалось нам с Евгением Птичкиным, когда пришел черед фильма «Судьба» — продолжения «Любви земной»…

Роберт Рождественский прочел сценарий, позвонил мне:

— С-слушай, с-старик, драматургия волнует — фактура по-народному крепкая. Но… Хоть убей, не могу понять — где и зачем нужна песня… Надо встретиться…

С Евгением Птичкиным мы поехали к Рождественскому — на дачу, в Переделкино. Уселись втроем в тени развесистой яблони за стол, сервированный милой женой поэта Аллочкой для чаепития, — самовар, чашки…

Композитор вытащил из портфеля бутылку «Столичной». Осторожно поглядывая на крыльцо дома, торопливо наполнил чайные чашки… И тут как тут — Алла с тортом…

— Это так, для маленького вдохновения, — заискивающе объяснял Птичкин.

— Роба!.. — Алла перевела недовольный взгляд на мужа. — Ты еще вчера хорошо вдохновился!..

Но водка под торт прошла, слава Богу, без противности.

— Давай, с-старик, выворачивай душу. Чего ты от нас хочешь? — спросил Рождественский.

— Двое любящих в вынужденной разлуке, — начал я. — Он (Брюханов, его сыграл Юрий Яковлев) в партизанском отряде. Она (Валерия Заклунная) в заложницах у немцев. При всех тяжких испытаниях они думают друг о друге… Вот в этом «думают» и есть музыка… Вернее, песня…

— Ну, это только сюжет, — буркнул Роберт.

— Представь! На экране война, разруха, пожары, виселицы, голод, дым, грязь. И над всем этим адом — песня любви, песня щемящей нежности. Нежности! Чистоты!..

К нам снова подошла Алла. Поставила тарелки с лучком, сальцем, огурчиками, сыром… И граненые стопки….

— Женя, — это она обратилась ко мне, — вы им о нежности, а они водку из чашек лакают. Извращенцы несчастные! — Последние слова она произнесла с еле сдерживаемой улыбкой и ушла.

Из стопок «Столичная» прошла уже с приятностью.

— П-продолжай, — хрумкнул малосольным огурчиком Роберт.

Я проигрывал на тему любви этюды, цитировал известные сцены из классики, смеялся, плакал… Напевал мелодии любимых песенников: Фрадкина, Соловьева-Седого, Пахмутовой, Богословского…

Я устал, но продолжал ходить вокруг творцов, как тот кот «по цепи кругом». И все убеждал, убеждал… Наконец не выдержал и в досаде, обиде за свое косноязычие заорал: