Евгений Матвеев - Судьба по-русски

— Вам плохо? — спросила перепуганная Дуся. После минутного молчания Соломон Михайлович тихо, с невыразимой горечью сказал:

— Какая подлость! — Покачивая головой, он сильно зажмурил глаза, словно укрощал боль. — Я все понимаю. Он, мерзавец, мстил Мурочке Гринберг. Этому чистому, невинному существу… Он мстил за то, что она не его предпочла… Женечка, вы обратили внимание, какая сегодня была на ней прическа? Так эту красоту делал я — Соломон!..

Говорить нам не хотелось. Мы долго молчали. Дуся подогрела на примусе чай. Посасывая леденцы, мы наслаждались душистым напитком… И думали. О чем? Я упрямо повторял себе мысленно слова, что когда-то были выгравированы на перстне царя Соломона: «И это пройдет!» Значит, не повторится и забудется… Как бы не так!.. Вспомнилось ведь…

В спектаклях Херсонского музыкально-драматического театра у меня, статиста, появились небольшие роли без слов: режиссеры решили использовать мою невероятную худобу и высокий рост, то есть мою типажность. Я выходил на сцену тощий, длинный, в штанах, которые были мне коротки и держались на одной бретельке из веревки, и публика всегда встречала меня хохотом. Получалась роль комедийного простака. Да еще режиссер «подкидывал» мне какую-нибудь «находку» вроде почесывания головы или ковыряния в носу.

Как-то в Херсон приехал с гастролями замечательный ленинградский актер Николай Константинович Черкасов. Как обычно бывает в таких случаях, его пригласили посетить спектакли местного театра. Он пришел на один из них и, видимо, заметил меня и запомнил мое «антре». Когда после спектакля он беседовал с нашими актерами, то вдруг спросил: «А где тот мальчонка?» Я стоял сзади всех, не осмеливаясь приблизиться к приезжей знаменитости. Меня вытолкнули вперед. И вот я, взволнованный его вниманием, стою рядом и слышу: «Тебе надо учиться. Учиться серьезно. Александр Петрович Довженко открыл свою школу при киевской киностудии и набирает туда учеников».

Николай Константинович не просто посоветовал мне поехать в Киев, но, как потом я узнал, сам позвонил Довженко, рассказал, что в Херсонском театре увидел способного паренька.

Когда я приехал в Киев, то оказалось, что занятия в школе шли уже более полугода, — я опоздал. Александр Петрович все же решил меня послушать, посмотреть, что я умею, что из себя представляю. И взял. Ему надо было с самого начала принять в школу пятнадцать человек, а он набрал в два раза больше, сказав при этом: «Половину из вас в процессе учебы отсеют».

Итак, я стал студентом киевской киноактерской школы. Я сам понимал, что по сравнению с другими ребятами выгляжу отставшим, поэтому наверстывал упущенное, учился жадно. Александр Петрович появлялся в школе редко — снимал фильм «Щорс». — поэтому занятия вели у нас другие педагоги, его помощники. Но он все же смог отметить меня и относился ко мне не просто хорошо — я даже чувствовал его нежность.

Я был его любимым учеником по украинскому языку. Довженко потом обвиняли в национализме, в том числе ему ставили в вину, что он не разрешал в школе говорить по-русски, а только по-украински. Но у Довженко была задача подготовить профессиональных актеров для украинского кино, актеров, хорошо владеющих родным языком. А на Украине в городах говорили на плохом русском языке, по-украински же говорили еще хуже. Я, выросший в селе, где был настоящий, чистый, народный язык, выгодно отличался от учившихся вместе со мной киевлян, одесситов, харьковчан, выходцев из Запорожья, Днепропетровска с их ужасной городской смесью двух языков: они не знали ни настоящего русского, ни настоящего украинского. (Даже теперь, когда я приезжаю в Киев, то говорю своим знакомым: «Вы хотя бы сейчас учили свой язык, а то я приезжаю из Москвы и учу вас, как надо разговаривать на вашем же родном языке».)

Занятия шли своим чередом, но вдруг в конце 1940 года прошел слух (оказавшийся потом правдой), что учащиеся вузов должны будут платить за свое обучение: студенты-«технари» по 400 рублей в год, а «гуманитарии» по 500… Для кого как, а для тех, кто, как я, был родом из деревни, это была беда, крах…

Кто мог мне помочь? Мама? Она работала в школе уборщицей за 90 рублей в месяц. Присылала мне пятерочку, иногда десятку в конверте — моей стипендии еле-еле хватало на неделю…

Все! Конец моей учебе!

И решил я на толкучке, как называется на окраине Киева стихийный вещевой рынок, продать единственные свои штаны. Они хоть и б/у (бывшие в употреблении), зато коверкотовые — это уже что-то…

Втиснулся я в толпу жаждущих выгодно продать-купить. План сочинил простой: найду штанишки попроще и подешевле, умолю продавца подождать, а сам подыщу покупателя на свой коверкот, возьму его за руку, приведу к продавцу, сниму с себя эти, надену те, расплачусь. Разница в цене пойдет на оплату за обучение.

Сделка за мусорными ящиками с горем и стыдом состоялась. Приоделся. Хоть была обновка и коротковата, зато из чертовой кожи — не износить до выпускного вечера. Выгадал на этом 20 рублей… Осталась ерунда — всего 480. Ну, пару раз успею сдать донорскую кровь…

Нет, все равно полный крах! Шел уже декабрь, до 1 января, последнего срока, когда надо было вносить деньги, рукой подать. Потом — ничего. Ничего не будет из того, о чем мечталось. Не стать мне актером, как Николай Черкасов, Борис Бабочкин, Николай Симонов… Не сыграть мне Жака Паганеля, Чапаева, Петра Первого… Не быть мне как утесовский музыкант Костя из «Веселых ребят»…

Какой смысл жить, если меня отчислят? Все село будет знать об этом, все школьные друзья. Я не мог разочаровать их, так веривших в меня, говоривших, что я «циркист», «кловун», «ой, из него артист выйдет». Нельзя мне теперь вернуться домой. Обидеть этим маму, так надеявшуюся на меня?.. Эти мысли не давали мне покоя.

Все! Конец! Зачем мне жить? Лучшее, что я мог тогда придумать — броситься в Днепр с моста…

Пришел на Владимирскую горку. Днепр, хоть и не рядом, но было видно, что он покрылся уже тонкой ледяной коркой. Силой падения и весом своего тощего тела пробить ее ничего не стоит. Главное, думал я, только бы от страха не вынырнуть обратно… Значит, погружаясь, надо чуть-чуть уклониться от места проруби… Вот у памятника Владимиру Мономаху выкурю последнюю «беломорину» и…

Только успел сделать две-три глубоких затяжки, как передо мной появилась девочка лет 11–12. Нищенка…

— Ты чего так поздно шляешься здесь? — спросил я девчушку.

— Мне спать негде…

Пошел мягкий пушистый снег. Он падал на нас обоих.

И показалась мне эта девчушка моей сестренкой, такой же, как и я, неприкаянной, несчастной и никому не нужной на этой земле.

— Чаю хочешь? — спросил я.

— Согреться бы, — робко сказала она.