Евгений Матвеев - Судьба по-русски

— С вами, полковник, разговор особый. А сейчас приказываю: командира взвода за брак фронту — под трибунал! Остальных офицеров понизить в звании на одну ступень!

Генерал со всей своей «инспекцией» на заиндевевших лошадях удалился в сторону Тюмени.

Угрюмо, печально возвращался я со взводом в казарму. Эти совершенно не знакомые мне парни, чувствуя себя виноватыми, топали, опустив головы, как на похоронах… Вдруг, ни с того ни с сего, в строю зазвучал дребезжащий тенорок:

Что-то кольнуло в сердце: подбодрить меня хотят. Но песню никто не поддержал. Еще отчетливее слышалось побрякивание оружия, лопаток, котелков…

Училище гудело: в моем положении мог оказаться любой. Поэтому говорили между собой, горячась и откровенно возмущаясь самодурством заезжего генерала. Едва я вошел в офицерскую столовую, как мои товарищи дружно вскочили с мест и, окружив меня, загалдели:

— Почему промолчал, что людей этих не учил и не знаешь?

— Пиши рапорт командующему округом!..

— А что, если Сталину дать знать?

— Все образуется, браток…

И каждый приглашал к своему столу, готов был поделиться последним… Вспоминаю сейчас — и сердце благодарно щемит: такое было военное товарищество. Почему же так растеряли мы это чувство теперь? Неужто черствеет душа?

В углу одиноко сидел Валентин Андреевский — мой друг. Человек необыкновенной красоты, благородства и порядочности. (После войны за свой труд рабочим на Харьковском тракторном заводе он был удостоен звания Героя Социалистического Труда и избран депутатом Верховного Совета УССР… Увы, сейчас Валентина уже нет…)

— Пока суд да дело, Жек… — говорил врастяжку Валентин, наливая в граненый стакан водки. Выпили. Без аппетита поковырялись в соленых военторговских грибах. Выпили еще. Потом еще… Такого со мной, да и с ним, хоть он и был старше меня на Десяток лет, не было… Но и хмеля не было «ни в одном глазу»…

Молча дошли мы до калитки дома, где я снимал угол…

— А теперь, Жек, выспись. Утро вечера мудренее, — сказал друг, и мы расстались.

Расстегнув воротник гимнастерки, расслабив ремень, прилег я не раздеваясь на топчан. Мысли бешено носились в голове: «В войну трибунал — это штрафная рота. Значит, смерть… Но смерть-то собачья!.. Как мама переживет такую смерть? Как дать маме знать, что я не виноват?.. А как же мечты актерской юности: Макар Нагульнов. Сирано де Бержерак?..»

В замерзшее окно кто-то постучал.

— Кто?

— Товарищ старший лейтенант, срочно к начальнику училища! — послышался голос запыхавшегося от бега курсанта.

Я бежал, спотыкаясь и скользя по деревянным тротуарам. В кабинете за столом в шинели внакидку сидел полковник Акимов. Рядом — майор Вовченко Иван Никитич, начальник политотдела. Душевный человек.

Я доложил о своем прибытии. Полковник вышел из-за стола, подошел ко мне, обнял.

— Спасибо, сынок… Никакого трибунала не будет… Я все объяснил инспекции… — И ласково хлопнул меня по плечу.

— Скоро День Красной Армии, — напомнил Иван Никитич и улыбнулся. — Чем-нибудь порадуете?

Помню, вышел из штаба, взглянул на тускло освещенную улицу Республики… И… Все… Что было дальше — не помню.

Очнулся утром в постели. Мне потом сказали — я упал со ступенек в кучу снега… Пьяный…

Осенью 1944 года «пятьсот-веселый» забросил меня в Киев. 501, 505, 525 — это были номера дополнительных поездов, идущих (вернее, ползущих) по всей стране с набитыми в товарные вагоны людьми. «Веселая» это была езда. Куда точно идет поезд — было неизвестно; обычно объявляли: «На Урал», «Крымское направление», «В сторону Киева». Где остановится, сколько будет стоять — никогда никто не знал. Бывало, замешкается эшелон на перегоне между станциями, и тысячи людей высыпают в поисках… кустика. Паровозный свисток, лязг буферов — и с гиком, воплями, хохотом кидаются, словно мыши по норам, пассажиры в свои «телячьи» вагоны. Да, забавная была езда. Поэтому «экспресс» и прозвали «веселым»…

В полуразбитом здании киевского вокзала, прямо на куче камней лежал репродуктор, четырехугольным своим раструбом направленный на площадь. Из него неслось:

Никогда хрипловатый голос Леонида Утесова не волновал меня так сильно и глубоко, как тогда.

Мне бы поискать «пятьсот-веселый», который шел в сторону Херсонщины, туда, где мама оставалась в оккупации, — за тем, собственно говоря, и приехал я на Украину, — но ноги сами понесли меня на Брест-Литовское шоссе… Здесь была наша актерская школа при киностудии. Что с ней теперь? Есть ли она? Будет ли? И что с ребятами?

Переступив проходную студии, я замер: диво дивное раскинулось передо мной — яблоневый сад. Не удержался — сорвал плод, наспех потер им по гимнастерке, откусил…

— Ты шо робыш?!.. Тэбэ ж пустылы як людыну, а ты!.. — без злобы, а так, для порядка, покричал на меня вахтер.

— Не сердись, дядя. Имею право. — И демонстративно хрумкнув сочным яблоком, я подошел к нему, спросил:

— Про Александра Петровича Довженко слыхал?

— Слыхав! — Вахтер переступил с деревянной ноги на здоровую, добавил — Цэ ж його рукамы посажено… — Он тяжко вздохнул и замолчал.

Я рассказал ему, как наш первый урок по мастерству актера Довженко начал со слов: «Будут из вас актеры или не будут, а дерево посадить извольте». И вот вместе с ним, почти со всеми студийцами, мы сажали этот сад.

— Ну, ты кушай, кушай, чого ты… Давай рюкзачок. — Вахтер проворно снял с моего плеча вещмешок и торопливо заковылял к деревьям…

Когда мы прощались, я напрасно пытался оставить ему банку тушенки. Он — ни в какую:

— Шо ты, шо ты, сынок, може, маты твоя голодна…

Нагруженный яблоками от щедрот сторожа, побрел я к вокзалу. Почему-то вспомнилось: на тюменском фанерном комбинате работали пленные немцы, а наши вдовушки, матери и сестры кидали им через забор кто хлеб, кто морковь, кто… И оттуда доносилось: «Данке шон… данке шон…»

А в голове назойливо звучали слова из песни:

Возле парка имени Пушкина меня окликнули. Я очнулся от своих мыслей, оглянулся. Ко мне подходил, по-стариковски шаркая, седой и очень худой мужчина. Сердце екнуло: да ведь это… (Имени и фамилии этого замечательного деятеля культуры, скульптора, режиссера, не назову. Пусть он будет просто Режиссер. Умер этот талантливый красивый человек, и уточнить детали его рассказа не смогу, если вдруг память в чем-то изменила мне.)

Это… Режиссер! Я узнал его сразу. Как же?! Ведь он меня, студентика, утвердил на эпизодическую роль в своем новом фильме, который начал снимать перед самой войной.