Евгений Матвеев - Судьба по-русски

Было и приглашение (повторное) из новосибирского «Красного факела»… И снова Лида уговаривала меня:

— Надо туда ехать, Женя. Тебе учиться надо!

Вот так всю жизнь: «Женя, тебе надо…» А за этим «надо» — ее терпение, самопожертвование, боль…

Так случилось, что я влюбился. Да, влюбился. Влюбился в актрису. И не в красоту, не в женственность (этими качествами и моя Лидочка обладала в избытке), а в огненный темперамент (сценический), в страсть служить театру, кино, в способность воспламеняться…

Мне казалось, что я встретил неземное чудо… Вглядываясь в ее глаза, пластику в момент исполнения роли, вслушиваясь в ее дыхание, я пытался понять: как такое может быть? какими струнами в своей душе она пользуется?

Может, это вовсе и не любовь была, а простое обожание, поклонение таланту? Как бы ни было, а загрустил я, замолчал, ушел в себя…

Вывести меня из такого странного оцепенения решилась Лида. Однажды (мама и дочь уже спали, а жили мы в одной комнате) мы улеглись в своем уголке за занавеской.

— Женя, тебе трудно? — шепотом спросила Лида.

— Да…

— Пойдем поговорим.

Пошли на кухню. Молчали долго.

— Ты влюбился?

— Кажется — да.

Помолчали еще. Я знал — Лида сильнее меня, она и разорвет эту тупиковую паузу.

— Тогда уходи, — сказала она ровно, не повысив голоса, но решительно. — Не мучай себя и нас…

До утра я вертелся один под одеялом, а Лида всю ночь готовила меня в «экспедицию на съемки», как потом она сказала дочери. В чемодане уже лежали отглаженные, с накрахмаленными воротничками рубахи, белье, недочитанный том Бальзака…

Мама плакала, Светланочка, вытаращив глазенки, робко подходила то ко мне, то к Лиде… Решиться должен был я. Понимал: не переступлю порог — болезнь загоню в хроническую… Надо излечиться от тяжкого недуга… Сейчас или никогда…

Закрывая за мной дверь, Лида сказала:

— Мы тебя подождем год… Позже не беспокой… А мы будем знать — тебе хорошо…

К Актрисе я не поехал. Две недели жил у своего приятеля, так сказать, «госпитализировался» у него… Правда, пил, часто голову держал под струей холодной воды… Решил не видеть ни Жену, ни Актрису. Смывать с себя дурь-хмурь сил хватило недели на три. Наплывом все возникали глаза Актрисы и Жены.

В одних — страсть, в других — кротость…

В одних — осуждение, в других — сочувствие…

В одних — насмешка, в других — сострадание…

В одних — «Дай!», в других — «На!»…

Спасибо и приятелю: он, всегда такой говорливый, молчал. Молчал даже о своих победах над слабым полом, в чем отменно преуспевал. Про него вовсе не в шутку говорили: «Бабник-террорист»… И надо же, молчит.

— Что с тобой? Не заболел ли ты? Или еще не сезон охотиться за юбкой? — спросил как-то я, пытаясь острить.

— Главное, что ты, заблудший, кажется, выздоравливаешь: хохмить тужишься, — ответил приятель, подавая на стол нехитрую закуску — ливерную колбасу, сдобренную им самим разными специями. И, сорвав с бутылки «бескозырку», плеснул в стакан водку.

— Будь! — сказал, выпил, добавил: — Ключ, если что, положи под коврик.

Я не успел спросить, куда он на ночь глядя так торопливо ушел. Оставил меня одного — побыть наедине со своими мыслями. Как он догадался, что мне нужна еще одна капелька в «чашу терпения» моих терзаний?..

Я уже знал, что утром, пока дочь в школе, а Лида еще не ушла к себе на работу в Большой театр — поеду домой.

За окном еще не рассвело, когда я, взглянув на стакан с не-выпитой водкой, легко, щелкнул дверью квартиры приятеля. А вот поднять руку к звонку своей квартиры оказалось намного труднее: что там за дверью? кто откроет? Только бы не мама — слезы…

Открыла Лида. Хотел сказать «прости» и… не сказал. В сердце кольнуло: лицо Джоконды. Только бледнее и красивее… А усмешка ее, Джоконды…

— Завтракал?

Сказать «нет» не успел, только услышал, как что-то звякнуло на кухне — похоже, упала крышка на кастрюлю. И сдавленный стон. Мамин стон… Вскоре передо мной уже стояла сковородка с яичницей — такой, какую я люблю: с луком, салом, помидорами…

Прошло уже много лет. Ну и что, скажут — банальная история! Может, и банальная, но…

Лида ни разу не напомнила мне об этом…

Лида уже спала. Я тужился дочитать главу из книги — глаза слипались.

Вдруг ночную тишину нарушил взволнованный шепот Светланочки:

— Мама! Мама!..

— Чего тебе? Может, я помогу?..

— Нет, только мама! — В голосе дочери послышался страх.

Взглянув на лицо Лиды, понял, что мне жалко вырывать ее из глубокого сна. Знаю ведь, как она устает: два вызова в день на работу (один — на репетиции, другой — на спектакль), четыре поездки в метро и автобусе, авоськи, стирки, глажка…

— Спи, спи! Утром поговорим! — шикнул я на дочь.

— Мама! — уже в голос закричала Света.

Лиду и маму словно ветром сдуло с кроватей. Втроем мои женщины кинулись в ванную.

И тут что-то недоброе заколыхалось внутри меня: я — одинок, у них секреты от меня. Потерял я дружочка… Эгоизм накручивал мне на нервы всякую чертовщину.

Троица вернулась в комнату на цыпочках.

— Что случилось? — спросил я Лиду, стараясь подавить в себе ревность.

— Ну… Это наши женские дела… Спи!..

Нет уж, тут не до сна… И я понял — мне нужен сын!

Но иметь второго ребенка врачи нам категорически не советовали — у Лиды было что-то неблагополучно со щитовидной железой. Оставалось самого себя убеждать: знать, не судьба…

Так я и жил, с завистью к своим друзьям, у кого есть сыновья. Это видела, чувствовала Лида… Как-то она поделилась со мной:

— Женя… Мне один профессор сказал: «Если бы вы были моей дочерью, я бы непременно посоветовал родить!..»

И вот однажды…

Шел я по залуженной октябрьским дождем Москве: решил пройтись после генеральной репетиции спектакля «Привидения» по Г.Ибсену. Мне хотелось побыть одному, обдумать еще раз свою роль Освальда: каким он предстал перед зрителем? Шел, переживал все заново, переосмысливал. Все ли удалось? Ведь пока дошло до сегодняшнего прогона, спектакль пережил четырех режиссеров: Бориса Эрина, Михаила Габовича, Вениамина Цыганкова, Константина Зубова… И каждый из них привносил в пьесу и образы героев что-то свое, предлагал разные трактовки, порой противоположные. А тут еще не давали покоя чьи-то слова: «Вот Павел Николаевич Орленев (выдающийся русский артист) в этой сцене играл так, что в зале обмороки случались!..»

Спасибо Елене Николаевне Гоголевой (она играла мою мать фру Альвинг), которая успокаивала меня: «Женечка, вы зря нервничаете. Идите от себя…»

Насилие (режиссерское) над актером не только не полезное дело, но и непоправимо вредное. Насилие убивает актерскую органику, искренность и, как часто бывает, рождает фальшь. К сожалению, не всем режиссерам удается понять природу артиста и направить ее в русло развития характера и обстоятельств. Если это понять, то уж сам актер начнет жить на сцене свободно, как дельфин в водном просторе.