Александр Боханов - Павел I

Все указанные деятели были осыпаны милостями Императора Павла, получали чины, должности, ордена. Даже братья Зубовы были полностью прощены. Платон Зубов назначен был начальником Первого кадетского корпуса, а Валериан и Николай получили места в Сенате. Им всем было дозволено появляться при Дворе. Но эти «сиятельные» и «благородные» были неспособны на истинное благородство и, образно говоря, готовы были не только кусать руку кормящую, но уничтожить и самого кормильца…

Над всеми этими сборищами у Зубовых маячила фигура английского посла Чарльза Уитворта. Нет, сам он не принимал участия в интимных посиделках, но знал о намерениях и поощрял их. Некоторые из конспираторов бывали и в английском посольстве, но там явных предосудительных разговоров не велось, опасно было. Кто-то сторонний мог услышать, донести. Так, обмолвка, намёк, колкость по адресу Государя и того было достаточно, чтобы понять, кто — свой, а кто — чужой. Когда в конце мая 1800 года английская миссия вынуждена была покинуть Петербург — вместе с послом выдворялись и все сотрудники посольства, то над заговорщиками витала уже тень «сэра Чарльза».

Он, покинув Россию, не спешил перебраться на берега туманного Альбиона, а обосновался в Пруссии, поближе к арене событий. Контактов со своими агентами и английскими симпатизантами не прекратил. Неутомимая Жеребцова разными способами посылала к своему возлюбленному нарочных, и бывший посол передавал свои наставления и благословения. Насколько можно судить, все собрания заговорщиков происходили при непременном рефрене: Англия нас поддержит. Тут невольно вспоминается совсем другое время и фраза афериста Остапа Бендера из сатирического романа «Двенадцать стульев»: «заграница нам поможет». В случае же с Императором Павлом помогала же ведь…

Сохранился рассказ генерала Н. С. Свечина (1758–1850), исполнявшего обязанности военного губернатора Санкт-Петербурга с 12 августа по 21 октября 1800 года. Так вот, вскоре после его назначения на должность к нему прибыл граф Никита Петрович Панин для «секретной беседы». Панин начал прямо, без затей. Он сообщил генералу, что существует заговор против Императора, во главе которого «стоюя». Далее последовал патетический пассаж; «Помня о славном положении России в момент смерти Императрицы и, видя её сегодня униженной, отделившейся от Европы, не имеющей союзников, группа наиболее уважаемых людей нации, поддерживаемая Англией, поставила себе целью свергнуть жестокое и позорное правительство и возвести на Престол наследника, Великого князя Александра, который пробуждает все возможные надежды, гарантированные его возрастом и чувствами».

Потом ещё были другие выспренные слова и фразы, но главное уже прозвучало. «Лучшие люда нации» с помощью иностранного государства намереваются совершить государственный переворот. Предполагалось, что это случится в Михайловском замке, куда должна проникнуть группа заговорщиков, чтобы потребовать от Императора «отречения в пользу сына». Тут наблюдается какое-то временное несоответствие. Заговорщики осенью 1800 года планировали свергнуть Самодержца и намечали провести эту акцию в Михайловском замке, хотя Император там ещё не жил. Но это несущественная «мелочь», которую можно объяснить аберрацией памяти. Куда более значимо совсем другое.

Невольно напрашивался вопрос, который до самого последнего момента заговорщиками не озвучивался: а если Император откажется подписывать отречение, что будет тогда? Подобный ход событий не обсуждался, но все прекрасно понимали, что далее следовало только физическое устранение Монарха. Но об этом не говорили. Ведь то была «группа уважаемых людей нации», стремящаяся не только «облагодетельствовать» Отечество, но и особенно — сохранить моральную чистоту своих заговорщицких риз.

Свечин не задал данного вопроса, но самое удивительное даже не в этом. Он слыл «лояльным» к Императору и по должности обязан был немедленно предпринять меры, чтобы защитить государственную безопасность и спасти особу Монарха. Или, по крайней мере, донести Самодержцу об открывшемся злоумышлении. Но ничего этого генерал не сделал. Мало того: он «дал слово» Панину, что сохранит весь разговор в тайне, «будто его вообще не было».

На этом «обработка» генерал-губернатора не завершилась. Через некоторое время Свечина посетил адмирал Рибас. Беседа имела несколько иной характер и завершилась просто пафосной сценой «единения верноподданных». В отличие от Панина Рибас был менее многословен и спросил генерала: «Что бы Вы сделали, если бы разразился бунт (хотя в данный момент я не считаю, что он возможен) и Вы должны были решиться поддержать его или выступить против?» Ответ соответствовал и уставу, и долгу верноподданного: «Я последовал бы требованию чести и остался бы верен своей присяге». После этих слов с Рибасом случился нервный приступ восторга. «Адмирал бросился мне на шею, дружески обнял меня и посоветовал всегда оставаться верным своему долгу».

Заговорщики убедились, что со Свечиным договориться невозможно; если он и не выдаст, то и не поможет, а помощь генерал-губернатора была чрезвычайно важна и необходима. Был запущен «механизм интриги» и, как заключил Свечин, «спустя два дня, я утром был назначен сенатором, а вечером отставлен от службы». Пост генерал-губернатора опять перешёл к главному заговорщику— Палену…

Потом люди, подобные Свечину, объясняли свое молчание опасениями массовых расправ, которые неминуемо последовали бы, если бы Императору Павлу стало известно о заговоре и открылись бы имена заговорщиков. Потому и молчали, становясь не только немыми свидетелями грядущей трагедии, но и её невольными соучастниками…

К началу 1801 года план заговора был готов окончательно; заговорщики бессчетное множество раз его обсудили. Кругом были «свои» люди — или соучастники, или надёжные молчуны. Оставалась фактически одна фигура, которая мешала злоумышленникам: граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Он был слишком крупным деятелем, сосредоточившим в своих руках внешнюю политику, дела Сената и почтового ведомства. Он совсем не был «молчуном». Панина и Палена ненавидел, Кутайсова презирал, а прочей «мелочи» даже и внимания не уделял. Для заговорщиков Ростопчин был невыносим еще и потому, что был сторонником сближения с Францией и относился к числу англофобов.

Император испытывал к Ростопчину смешанные чувства. С одной стороны, ценил и уважал его знания и опыт, его смелые высказывания при обсуждении государственных дел, которые другим бы и в голову не пришло оглашать, К тому же Ростопчин никогда не прятал глаз, не отводил взгляда и даже, позволяя себе порой спорить с Самодержцем, смотрел всегда прямо. Но, с другой стороны, Ростопчин вел себя нередко вызывающе, чуть ли не последними словами поносил разных должностных лиц.