Рудольф Баландин - Вернадский

Мы видим удивительную быстроту роста геохимической работы человечества. Мы видим все более яркое влияние сознания и коллективного разума человека на геохимические процессы. Раньше организмы влияли на историю только тех атомов, которые были нужны для их роста, размножения, питания, дыхания. Человек расширил этот круг, влияя на элементы, нужные для техники и для создания цивилизованных форм жизни. Человек действует здесь не как Homo sapiens (человек разумный), а как Homo faber (человек творящий).

И он распространяет свое влияние на все химические элементы. Он изменяет геохимическую историю всех металлов, он образует новые соединения, воспроизводит их в количествах того же порядка, какой создался для минералов, продуктов природных реакций. Это факт исключительной важности в истории всех химических элементов. Мы видим в первый раз в истории нашей планеты образование новых соединений, невероятное изменение земного лика.

С геохимической точки зрения все эти продукты — массы свободных металлов, таких как железо, медь, олово или цинк, массы угольной кислоты, произведенной обжиганием извести или сгоранием каменных углей, огромные количества серного ангидрида или сероводородов, образовавшихся во время химических и металлургических процессов, и все увеличивающееся количество других технических продуктов — не отличаются от минералов. Они изменяют вечный бег геохимических циклов…

Где остановится этот новый геологический процесс? И остановится ли он?.. Изучение геохимии доказывает важность этого процесса и его глубочайшую связь со всем химическим механизмом земной коры. Он находится еще в состоянии эволюции, конечный результат которой от нас еще скрыт…

Человек всюду увеличивает количество атомов, выходящих из старинных циклов — геохимических «вечных циклов». Он усугубляет нарушение этих процессов, вводит туда новые, расстраивает старые. С человеком, несомненно, появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты».

На этих лекциях присутствовали французские ученые, друзья: математик и философ Ле Руа и палеонтолог, в юности вступивший в иезуитский орден «Общество Иисуса», Тейяр де Шарден.

По роду своих научных занятий они не имели отношения к геохимии. Но — недаром Вернадский утверждал всеобщую значимость геохимических идей! — услышав учение о биосфере, где активно проявляется сила жизни и разума, они по-новому осознали единство человечества на планете.

Ход их рассуждений был примерно такой. Биосферу перестраивает человек разумный. Значит, она превращается в прежде небывалую сферу… Для нее следовало бы найти соответствующее название. Какое? Интеллект — интеллектосфера… нет, не подойдет. Сапиенсфера?

Они подбирали слова на родном языке, на латыни. Решили, что самое лучшее и благозвучное — ноосфера, от греческого «ноос» — «разум».

Итак, живое вещество созидает биосферу, а разумные существа — ноосферу!

Лекции Вернадского и беседы с Тейяром де Шарденом, знатоком древней истории рода человеческого, вдохновили Ле Руа на создание двух крупных работ, изданных в 1928 и 1929 годах. Он описал эволюцию человека, этапы формирования человечества и создание на Земле ноосферы. Вернадский стал использовать термин «ноосфера» в своих трудах.

Тем временем Владимира Ивановича пригласил к себе профессор Жантиль — географ и геолог, неплохо знакомый с его работами, опубликованными во Франции. В разговоре Жантиль поинтересовался, каким видит Вернадский своё будущее, и предложил ему остаться профессором Парижского университета, не возвращаться на родину.

Предложение не было неожиданным. По приезде он получил премию Французской академии (4000 франков). Эмигранты приветствовали его приезд, полагая, что он не вернётся в «Совдепию». Наталья Егоровна склонялась к тому же, но не решалась настаивать.

Владимир Иванович решительно заявил, что не собирается становиться эмигрантом, ибо за него поручились достойные люди, а он дал честное слово, что вернётся. И всё-таки, судя по некоторым признакам, у него оставались сомнения в правильности такого решения. Ведь он создаёт учение для науки, для всего человечества! На этом фоне теряется Россия, пребывающая в разрухе. Против неё — мощные, богатые, научно и технически высокоразвитые буржуазные державы Западной Европы и Северной Америки! Она вот-вот рухнет, и вновь начнется в ней хаос и разброд…

Так думали враги советской власти — вне и внутри России. Возможно, такие мысли проскальзывали и у Вернадского. Трудно сказать, какое бы решение он принял в том случае, если бы на Западе ему предложили возглавить хорошо оборудованную лабораторию для изучения живого вещества.

Давно оставившая Россию престарелая A.B. Гольштейн, старая знакомая Вернадских, в письмах к его сыну рассказывала о своих беседах с Натальей Егоровной, которая «как бы надеется на чудо, на провал Антихристова отродья» и хотела бы остаться, но говорить об этом с мужем не собирается.

Для Владимира Ивановича было очевидно, что его хотят оставить на Западе из политических соображений, а вовсе не научных. Это стало бы ещё одной агиткой в антисоветской пропаганде, только и всего. Та же A.B. Гольштейн в письме к его дочери Нине в 1932 году так отозвалась о встрече с Вернадским в Париже, где он побывал в очередной командировке:

«Свиданье наше для меня было плохое: он говорил много о своей науке, в кот. я ничего не понимаю и кот. меня абсолютно не интересует, так что я почти не слушала. Про себя мне ему говорить нечего — его не может интересовать моя духовная жизнь, вся сосредоточенная на горечи мыслей о России и на кровной ненависти, непримиримой, животной, к тем убийцам этой России, которым он служит».

Было ей в ту пору восемьдесят два года, в Париже она жила уже пятьдесят шесть лет. Она была абсолютно чужда русскому народу, знала о событиях в России понаслышке, но какую зверскую ненависть к советской власти внушила ей западная и эмигрантская пропаганда!

Вернадский успел убедиться, что большевики прекрасно понимают важность научных исследований, на которые тратят немалые средства. А во Франции, как он писал Ферсману, «в научной области по вине учёных и вопреки возможностям очень трудные условия работы, так как стеснены в средствах библиотеки и плоха оплата научного труда». В конце апреля 1923 года, задерживаясь в Париже, он пишет Ферсману:

«Я очень сознаю, что мне надо бы скорее вернуться. Но, несмотря на всё моё сознание, я, наоборот, хочу здесь подольше остаться и буду просить продления командировки». В начале мая 1924 года: «Я очень хочу закончить работу моей жизни, и сейчас есть все шансы получить здесь необходимую сумму для научной работы над живым веществом. На год я буду обеспечен».