Елена Хаецкая - Лермонтов

— Да что ты тут делаешь! — закричал я на него. — Убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди тебя арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий князь Михаил Павлович!

— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой лорнет, вскользь проговорил граф Иван (Воронцов-Дашков), проходя мимо нас.

В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость, но по временам что-то странное точно скользило на его лице; после ужина он подошел ко мне…

— … Когда я вернусь, я, вероятно, застану тебя женатым, ты остепенишься, образумишься, я тоже, и мы вместе с тобою станем издавать толстый журнал».

В довершение дерзости Лермонтов, приехавший только накануне, не успел явиться по начальству и доложить, как следует.

Казалось бы, небольшой светский эпизод, однако он действительно осложнил положение Лермонтова и заставил его отказаться от намерения немедленно выйти в отставку. Требовалось послужить еще немного. Начальство решило выставить Лермонтова из столицы и отправить как можно скорее обратно на место службы. Все дамы во главе с Александрой Осиповной Смирновой-Россет «наперерыв приставали к великому князю Михаилу Павловичу, прося за Лермонтова, и он, при большом расположении своем к г-же Арсеньевой, сдался»… Была получена отсрочка, отпуск продлили. Дело еще заключалось в том, что отпуск был Лермонтову предоставлен для встречи с бабушкой и получения от нее благословения, а тут, как на грех, Елизавета Алексеевна никак не могла приехать в Петербург — «по причине дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы».

В это же самое время Лермонтов узнал, что его вычеркнули из «Валерикского представления»(«не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук»). Галафеев представлял его к награде орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом; согласно мнению начальника штаба награда была снижена до ордена Святого Станислава 3-й степени (к этому-то ордену и полагалась красная ленточка с белой каймой). Затем поручика Лермонтова попросту вычеркнули из списка. А тут еще этот бал…

Н. М. Лонгинов вспоминал, как встретил Лермонтова в ресторане Леграна на Большой Морской, где тот играл на бильярде. Лермонтов рассказал ему про свои бальные «приключения»: «В одно утро после бала его позвали к тогдашнему дежурному генералу графу Клейнмихелю, который объявил ему, что он уволен в отпуск лишь для свидания с бабушкою, и что в его положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает двор, и что поэтому он должен воздержаться от посещения таких собраний».

В. И. Анненкова, которая, как мы помним, не жаловала молодого родственника своего влиятельного мужа, описывает Лермонтова в пору его последнего приезда в Петербург без всякой симпатии: «Он приехал с Кавказа и носил пехотную армейскую форму. Выражение лица его не изменилось — тот же мрачный взгляд, та же язвительная улыбка. Когда он, небольшого роста и коренастый, танцевал, он напоминал армейского офицера, как изображают его в «Горе от ума» в сцене бала».

Таким же видит его и К. А. Бороздин, встретивший Лермонтова в гостях у одной дамы: «…с лица Лермонтова не сходила сардоническая улыбка, а речь его шла на ту же тему, что и у Чацкого, когда тот, разочарованный Москвою, бранил ее беспощадно. Передать всех мелочей я не в состоянии, что тут повально перебирались кузины, тетеньки, дяденьки говорившего и масса других личностей большого света, мне неизвестных и знакомых хозяйке. Она заливалась смехом и вызывала Лермонтова своими расспросами на новые сарказмы. От кофе он отказался, закурил пахитоску и все время возился с своим неуклюжим кавказским барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым помпоном. Он соскакивал у него с колен и, видимо, его стеснял. Да и вообще тогдашняя некрасивая кавказская форма еще более его уродовала».

Лермонтов, конечно, страшно разозлился, что ему запретили бывать на великосветских балах (что бы он о себе ни говорил, но светские успехи ему льстили; «я любил все оболыценья света»); а с другой стороны, он начал проводить время в более тесном дружеском кругу, с Карамзиными, графиней Ростопчиной, В. Ф. Одоевским, А. О. Смирновой-Россет. Встречался и с Жуковским. Князь П. П. Вяземский (сын князя Петра Андреевича, известного острослова) имел возможность близко наблюдать поэта в его последний приезд в Петербург, «…я не узнавал его, — писал Вяземский. — Я был с ним очень дружен в 1839 году. Теперь Лермонтов был как будто чем-то занят и со мною холоден. Я это приписывал Монго-Столыпину, у которого мы видались. Лермонтов что-то имел со Столыпиным и вообще чувствовал себя неловко в родственной компании… У меня осталось в памяти, как однажды он сказал мне: «Скучно здесь, поедем освежиться к Карамзиным». Под словом «освежиться» он подразумевал двух сестер княжон Оболенских, тогда еще незамужних».

Ну что ж, Лермонтов с его англоманией и несостоявшейся любовью в принципе наметил собственное далекое будущее: чудаковатый дядюшка, бывший вояка, у камина в гостях у близкого друга («Варвара Александровна будет зевать над пяльцами…», «Тихо молвите: чудак!..»). Образ вполне знакомый по английским романам.

Но, с другой стороны, до состояния «дядюшки» еще далеко, Лермонтову слишком мало лет, чтобы окончательно перебеситься. Балы, незамужние девицы и дружба с женщинами — все это остается актуальным. Странно замечание Вяземского о том, что Лермонтов странно, неловко чувствовал себя с Монго-Столыпиным. Лермонтов вообще был человеком «странным» — слишком интенсивная внутренняя жизнь не могла не сказываться на поведении, на манерах, которые истолковывались самым различным образом. Великосветские сплетники в те времена действительно распространяли слухи о недружелюбном отношении Столыпина к Лермонтову: мол, Лермонтов надоедает ему своей навязчивостью, «он прицепился ко льву гостиных и на хвосте его проникает в высший круг», — как писал Соллогуб в своей повести «Большой свет». Сам Столыпин, как известно, хранил полное молчание насчет своих отношений с Лермонтовым, но ничто в его поведении не дает возможности усомниться в безупречности их дружбы.

У Карамзиных собирался все тот же кружок интеллектуалов и блестящих светских дам, с которыми Лермонтов так охотно проводил время в прошлом году. Здесь, в дружеском кругу, ему удавалось быть самим собой. Особенно он был дружен с Софьей Николаевной Карамзиной. Тогда же он возобновил знакомство с графиней Ростопчиной. Предполагают, что слова Лермонтова из письма Бибикову («у меня началась новая драма…») относятся именно к этой дружбе — вряд ли без примеси любовного влечения, во всяком случае, со стороны Лермонтова. Впрочем, это никогда не мешало ему просто дружить с женщинами. Эти отношения глубоко взволновали и Ростопчину.