Александр Боханов - Мария Федоровна

В комнате Императрицы было все перевернуто верх дном; даже ее постель. Искали улики «контрреволюционной деятельности», но, конечно же, ничего не нашли. Попутно украли целый ряд вещей, а у Марии Федоровны отобрали ее дневники, письма и семейную Библию, с которой она приехала в Россию в 1866 году и с которой никогда не расставалась. Это была тяжелая потеря. Она просила ей ее оставить и даже предлагала взамен драгоценности. «Мы не воры, — изрек предводитель. — Это контрреволюционная книга, и такая старая женщина, как вы, не должна отравлять себя подобной чепухой». Смысл тирады оказался настолько идиотским, что и возразить было нечего…

Свои впечатления от пережитого Мария Федоровна подробно описала в письме Ольге Константиновне. «В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск. Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна вставать. Когда я начала протестовать, что не могу это сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от возмущения. Я даже не могла войти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой — легкую одежду и красивый пеньюар. Офицер вернулся, но уже с часовыми и рабочими и 10–12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы…Так я и сидела замершая в течение трех часов, после чего они направились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня: противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились».

Но она сохраняла самообладание даже в этих невозможных обстоятельствах. Лейб-казак Т. К. Ящик вспоминал, что когда в то утро, после налета революционной банды, он принес Марии Федоровны утренний кофе, то она казалась невозмутимой. «Я ожидал увидеть ее расстроенной и подавленной, но она встретила меня широкой улыбкой. «С добрым утром, Ящик, сколько шума. Неужели нельзя спокойно утром поспать?».

Даже в самых безумных снах Марии Федоровне не могло привидеться то, что она узрела наяву после 2 марта 1917 года. Казалось, что рано или поздно, но должно прийти тупое спокойствие, мера пресыщения виденным и перечувствованным, чтобы уже ничему не удивляться и не поражаться. Но жизнь оказывалась отвратительней самых страшных видений. «Я готова была умереть, чтобы только не видеть весь этот ужас. Однако на все Воля Божья! Трудно, правда, понять, как Господь допускает эту ужасную несправедливость и все плохое, что происходит вокруг!»

Еще с юности она знала, что Промысел Всевышнего далеко не всегда можно понять и объяснить и надо лишь со смирением подчиняться Ему. Она подчинялась. И хотя роптала, плакала и возмущалась время от времени, но ни единожды в ее сердце не зародилась возмущение по отношению к неисповедимой смертным Воле Творца. «Как только не разорвется сердце, — писала она в одном из писем, — от такого количества горя и отчаяния! Только Господь помогает вынести эти несчастья, поразившие нас с быстротой молнии».

Несмотря на унижения и оскорбления, продолжала сохранять самообладание, демонстрировала то величие духа, которому поражались близкие. Она сумела остаться Царицей и после крушения Царства, и не только по званию, но по своему поистине Царскому Достоинству, которому ни разу не изменила.

Когда осенью 1917 года в Ай-Тодор удалось попасть князю гофмейстеру двора Императрицы Г. Д. Шервашидзе (1847–1918), то он был несказанно обрадован тем состоянием, в котором находилась вдова Александра III. В письме Великому князю Николаю Михайловичу от 20 ноября 1917 года писал с восхищением: «Ее Величество приводит всех нас в восторг тем достоинством, с которым себя держит. Ни одной жалобы на стеснительное, не снившееся Ей положение, в котором Она пребывает, спокойное и приветливое выражение, одним словом, такая, какой всегда была. Каковою была Она в Москве, в светлый день Своего Коронования, каковой бывала в снегах Абастумана и на банкетах в Букингемском Дворце, таковою же была и здесь 14-го числа, когда мы с нескрываемым волнением поздравляли Ее с днем рождения. Совершенно естественно и весело выражала свое удовольствие, что по случаю торжества к завтраку подали пирог, а к чаю — крендель. Такое Ее поведение немало подымает и наше расположение духа и помогает нам легче переносить тягости заключения и царящего уныния».

Когда осенью 1917 года к власти в Петрограде пришли большевики, а в Ай-Тодоре появился новый комиссар, то это в первые месяца никак не сказалось на положении Марии Федоровны и ее близких. Да собственное положение ее мало занимало. В сохранившихся документах той поры невозможно найти ее сетований на тяготы жизни.

Весной 1918 года к ней удалось приехать датскому офицеру Карлу Кребсу (1889–1971), с которым Мария Федоровна мило проговорила несколько часов. При этом посланник Дании был поражен настроением урожденной Датской Принцессы, которая живо интересовалась состоянием политических дел в Европе, здоровьем своих родственников и ни разу не озвучила ни одной жалобы на свое положение.

Она сердечно поблагодарила своего земляка за привезенные продукты и деньги, а во время беседы совершенно не обращала внимания на находившегося тут же комиссара. Когда в самом начале встречи Кребс сообщил высокородной собеседнице, что ему разрешили с ней встретиться только в присутствии комиссара и непременно при условии, что они будут «разговаривать по-русски», то Царица, не обращая никакого внимания на «носителя власти», ответила ему по-датски, не очень изящно, но бескомпромиссно: «Черт возьми, наплевать мне на них!» И далее как ни в чем не бывало продолжала разговор на языке своей первой родины. Кребс был восхищен самообладанием Императрицы Марии.

Ее мысли и душа были отягощены иными заботами. Судьба России, «ее России» волновала постоянно. Хотя народ обезумел, но она не теряла надежду на конечное торжество справедливости, на возрождение России во всем ее величии и славе. Даже в этих «невозможных обстоятельствах» у Императрицы Марии не возникала мысль о бегстве из России. Еще в мае 1917 года в письме брату Вальдемару отмела все слухи о том, что она якобы подавала какое-то прошение властям с просьбой разрешить ей уехать, заявив со всей определенностью, что «я и не думаю этого делать». Она об этом не помышляла и в дальнейшем. Это ее страна, это ее беда, это ее боль, и перенести все она должна до конца.