Рудольф Баландин - Дали

И все-таки эту надпись художник сделал на картине, предназначенной для посторонних глаз, а не на какой-то другой, оставленной для себя. Он мог бы ограничиться записью в дневнике. Наконец, в духе сюрреализма несложно было зашифровать «заклятье» от любви к матери. Сальвадор не стал прибегать к ухищрениям, которые были вполне в его духе.

Наиболее правдоподобное объяснение: он сознательно поступил именно так, а не иначе. Он захотел шокировать публику, возбудить у нее интерес к художнику, позволившему себе такие откровения.

Сказалось ли в этом влияние Галы, узнать невозможно. Единственно, что известно и подчеркнуто им самим: после первой близости с ней он значительно изменился. Счел себя более свободным, избавился от некоторых своих сексуальных страхов. Но стал он и значительно развязней, свободней от стыда и совести.

Ради скандальной рекламы, ради успеха у публики он предал память своей матери. Успех и слава — превыше всего! Таким стал его негласный девиз. Это было одной из причин его разрыва с Бретоном. И другая — политическая, о которой Сальвадор предпочел говорить обиняками и не вполне искренне.

Так гордо заявил Сальвадор Дали, словно забыв, что это не соответствует действительности. Можно согласиться с ним только в одном: прославлены его работы именно сюрреалистического направления. Но открыл он это направление для себя уже тогда, когда оно существовало. Прежде он прошел путь, более или менее точно повторивший смену направлений в искусстве конца XIX — начала XX века.

Достойным предшественником Дали как сюрреалиста в живописи — если отвлечься от Иеронима Босха и некоторых других старых мастеров — были швейцарец символист Арнольд Бёклин (1827–1901) и итальянец сюрреалист Джорджо Де Кирико (1888–1978). По вполне объяснимой забывчивости Сальвадор Дали упоминал о них чрезвычайно редко.

Среди сновидческих образов Де Кирико «Великий метафизик» (1925) предшествует «Великому Мастурбатору» Дали, а «Блудный сын» (1922) словно пророчит судьбу Сальвадора, встреченного, а затем изгнанного отцом (на картине Де Кирико возвращающийся сын — нечто искусственное, сотворенное модерном).

Однажды, уже в зрелые годы, находясь в депрессии, Сальвадор в сердцах сказал Гале: «Мне все равно не превзойти Бёклина!»

Говоря о вдохновителях сюрреалистов, необходимо упомянуть французского поэта Изидора Дюкаса (1846–1870) писавшего под именем граф Лотреамон. Его романтическая поэма «Песни Мальдорора» стала своеобразным священным писанием авангардистов. Сальвадор Дали любил повторять его высказывание: «Красота — это случайная встреча швейной машинки и зонтика на анатомическом столе». Подобное соединение несопоставимого стало любимым приемом сюрреалистов, который Сальвадор Дали стал выдавать за свой «параноидальнокритический метод».

Английский искусствовед Мэри Холлингсворт в фундаментальной монографии «Искусство в истории человека» пишет:

«Под влиянием идей Андре Бретона внутри группы парижских дадаистов позднее сформировалось новое художественное течение — сюрреализм. Более склонные к формализму и теоретизированию откровенно левого толка, менее анархичные, чем дадаисты, сюрреалисты предполагали вести более систематическую атаку на ценности буржуазного общества… Сюрреалистическое искусство вписывается в линию общей фантастической традиции — от средневековых изображений Ада… стремясь соединить сон и реальность в более широком «сюрреальном» пространстве, и с этой целью охотно прибегает к тревожным, пугающим, даже отталкивающим изображениям. На выставке сюрреалистов в 1936 г. посетителей встречали записью истерического смеха пациентов психиатрической клиники. В картинах Сальвадора Дали нередки эротические образы, от мастурбации до оргазма, или аллюзивные фигуры, вроде священного мантисса, разновидности насекомого, самка которого в момент спаривания пожирает самца».

Возможно, именно Сальвадору Дали в наибольшей степени удалось выразить в своих творениях фантасмагории снов, сочетание видений, порой бредовых, и реальности. Он писал:

«Засыпая, я не просто сворачиваюсь клубком — это целая пантомима, череда определенных поз, потягиваний и подергиваний; это сокровенный танец, священнодействие, предваряющее нирвану сна.

Для меня очевидно, что цель у нашего воображения одна — посредством символов воссоздать картину того утраченного рая и тем смягчить ужасную травму, отнявшую у нас лучшее из убежищ. При родах ужасающая реальность нового мира обрушивается на нас всей удушающей тяжестью и ослепляет яростной световой вспышкой. Этот миг навеки оттиснут в душе неистребимой печатью оцепенелой саднящей тоски. И по всей видимости, причиной тяги к смерти довольно часто оказывается желание возвратиться туда, откуда мы появились, и вновь обрести утраченное райское блаженство.

Но не только в смерти, а и во сне — метафоре смерти — человек обретает иллюзию искомого рая. В моем воображении сон часто предстает чудовищем с огромной тяжелой головой, удержать которую слабое, едва намеченное тело не в состоянии. И потому голову держат подпорки, костыли — это они не дают нам во сне упасть. Но стоит подпорке шелохнуться, и падение неизбежно. Я нисколько не сомневаюсь, что моим читателям знакомо это падение в пропасть, одно из самых сильных ощущений. Все мы испытали его, погружаясь в сон — «как провалился!» — или вдруг пробуждаясь в ужасе, когда сердце, кажется, готово выскочить из груди. Полагаю, что так дает о себе знать память о рождении — тот же обрыв, то же падение в пропасть.

Теперь благодаря Фрейду мы знаем, как важны и эротически значимы символы, связанные с полетами».

«Манифест» Андре Бретона призывал освободить подсознание из тесных и холодных казематов рассудка. Тем не менее это объемистое и основательное сочинение проникнуто логически выверенными суждениями, весьма рассудочно и порой переходит в нечто подобное методическим указаниям. Так проявляется парадокс любых теорий иррационального: чтобы они были поняты и приняты, требуется четкая рациональность.

Сальвадор Дали и Луис Бунюэль примкнули к группе, возглавляемой Бретоном, после того, как из нее вышли, ссылаясь на авторитарность лидера, ее «ветераны» — Филипп Супо, Роже Витрак, Жорж Батай.

Сюрреализм становился знамением времени. Он был порожден не столько разумом Бретона, сколько бурным брожением культуры — предвестником Второй мировой войны. Еще в 1916 году тот же А. Бретон, а также М. Эрнст, Т. Тцара, Ж. Арп и некоторые другие составили группу под нелепым названием «дадаисты». Это был своеобразный интернационал писателей и художников, организованный в Швейцарии. Слово «дада» если имело какой-то смысл, то лишь как детский лепет.