Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Погоду хорошей не назовешь, холодно, ветрено, и мы говорим, что пасхальной ведьме невесело пришлось по дороге сюда. И, как обычно, притворяемся, будто робеем, и осторожно, тихонько спускаемся по ступенькам.

Пасхальная ведьма точь-в-точь такая, как всегда, так что по-настоящему мы ее совершенно не боимся. Из рукавов, как всегда, торчит солома. Глаза, нос, рот и прядка-другая волос намалеваны углем на сером кухонном полотенце. На плечах у ведьмы скотницына шаль, на шее — почтовая сумка, к поясу передника подвешен старый грязный коровий рог.

На сей раз именно я прежде других запускаю руку в почтовую сумку. Но едва нащупываю письма, как ведьма вскакивает, хватает перо, торчащее из коровьего рога, и мажет мне лицо колдовской мазью.

Что за притча? Как такое возможно? Я взвизгиваю от ужаса и бегу прочь, но соломенная ведьма тоже умеет бегать, стремглав гонится за мной, с пером, чтобы мазать меня колдовской мазью. Шлепает по лужам, брызги так и летят во все стороны.

Мало того, что я перепугана, вдобавок очень уж странно, что соломенная ведьма способна двигаться. Как только она вскочила со стула, мне почудилось, будто зашатались мировые основы. Бегу, а в голове мельтешат мысли, тревожные и путаные. Ведь коли старый, набитый соломой мешок может ожить, то, верно, и мертвые могут восстать из могил, а в лесу водиться тролли — словом, возможно что угодно, хоть самое жуткое и диковинное.

Я с криком бегу вверх по ступенькам к двери — только бы добежать до взрослых, они-то наверняка меня защитят. Анна, Герда и Юхан мчатся впереди меня. Испугались не меньше, чем я.

А взрослые на крыльце смеются:

— Голубчики, не надо бояться. Это всего-навсего нянька Майя.

Тут я понимаю, как глупо мы себя повели. Ведь нянька Майя просто нарядилась пасхальной ведьмой. Ох, ну как же мы сразу-то не догадались? Вот досада — позволили так себя напугать!

И особенно досадно для той, что несколько лет упражнялась в бесстрашии.

Однако сейчас недосуг стоять и сердиться на себя и на других, так как пасхальная ведьма уже поднялась на крыльцо и бросается прямиком к дяде Вакенфельдту, норовит обнять его и поцеловать. А дядя Вакенфельдт, который боится уродливых женщин, чертыхается и отбивается тростью. Но я не уверена, что он сумел увернуться. Ведь позднее на седых усах видны пятна сажи.

Но пасхальной ведьме этого мало. Верхом на печном совке она скачет к черному ходу. Голуби, которые расхаживают там и клюют горох, совсем ручные и ничего не боятся, однако ж при виде ее взлетают на крышу. Кошка мчится вверх по кровельному желобу, а Нерон, огромный пес, сущий медведь, удирает, поджав хвост. Только старая экономка не убегает, не в пример нам сохраняет присутствие духа. Спешит к кухонной плите, хватает кипящий кофейник и, держа его в руке, выходит навстречу страшилищу, когда оно появляется на пороге, — хочет ошпарить его кипящим кофеем.

Увидав грозный кофейник, ведьма повернула и во всю прыть поскакала через задний двор. Первым ее замечает старый Гнедко. Его только что распрягли, и он спокойно шагает к дверям конюшни, когда из-за угла вдруг является страшенная образина. Гнедко немедля обращается в бегство. Грива развевается, хвост торчком, копыта грохочут по земле, несется куда глаза глядят.

У дровяного сарая стоят Ларе из Лондона и Магнус из Вены, колют дрова. Они перестают колоть, но таким бравым мужчинам, как они, негоже отступать даже перед самым жутким троллем на свете. Оба не двигаются с места, только поднимают топоры, знают ведь, что тролль боится стали. И пасхальная ведьма не смеет к ним приблизиться, зато примечает мужика, идущего по аллее. Разглядев, кто это, мы тотчас думаем: вот ведь удивительное дело, аккурат Олле из Маггебюсетера, которому в молодости довелось столкнуться с целой ордой пасхальных ведьм. Ночью накануне Пасхи он шел домой с пирушки и на одном из равнинных лугов пониже Морбакки увидал, как они длинной вереницею летят по-над самой землей. Хороводом закружились вокруг него, пустились с ним в пляс на распаханном поле, всю ночь не давали ему дух перевесть, ни минуты покоя парень не ведал. Думал, до смерти они его запляшут. И вот теперь, на полдороге в морбаккскую людскую, Олле из Маггебюсетера видит, как навстречу ему скачет ведьма вроде тех, каких он видел в молодости.

Олле не дожидается, когда она его настигнет. Старый, измученный ломотою в костях, он мигом поворачивается, и мы видим, как он, словно мальчишка, во весь дух бежит вниз по аллее. Не останавливается, пока не добегает до леса по ту сторону большака.

А мы, дети, уже избавившись от страха, смеемся над его испугом. Все это время мы шли за ведьмой по пятам, видели, как экономка грозила ей кофейником, видели, как удирает Гнедко и как Олле из Маггебюсетера со всех ног мчится в лес. Видели, как Ларе из Лондона и Магнус из Вены замахивались на нее топорами, и теперь хохотали так, как наверняка не хохотали никогда в жизни.

А самое забавное все ж таки происходит, когда Пер из Берлина спешит мимо нашего крыльца к конторе. Папенька спрашивает, далеко ли он этак торопится, но старикану даже толком ответить недосуг. В конце концов, правда, выясняется, что он решил зарядить ружье и застрелить окаянную злодейку, которая шастает на заднем дворе.

И всяк видел, что глаза у старика впрямь сверкают охотничьим азартом. Ведь Пер из Берлина лет пятьдесят кряду стрелял в Страстную субботу по пасхальным ведьмам и ни разу в цель не попал. И наконец-то есть кого взять на мушку.

Не пойму я, с какой стати Анна все время твердит, что ей суждено стать несчастной.

Подумать только, это ей-то, такой красивой, такой разумной и всеми очень любимой! Подобные речи скорее уж под стать мне, хромой дурнушке, но мне и в голову не придет говорить такое, ведь пока можно читать занимательные книги, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому незачем быть несчастными.

Нынешней весною мы взяли почитать «Рассказы фельдшера» Топелиуса [23] Топелиус Цакариас (1818–1898) — финский писатель, писавший на шведском языке; «Рассказы фельдшера» (5 циклов) созданы в 1853–1867 гг. и вечерами, когда сидим вокруг лампы с рукоделием, читаем вслух. И я не пойму, как Анна может думать о печалях и несчастьях, когда у нас есть такая увлекательная книга.

Порой Анна стоит в комнате при кухне и смотрит на картину, которая изображает церковь и кладбищенскую стену и вырезана тетушкой Анной Вакенфельдт. Постояв так несколько времени, поглядев на картину, Анна всегда говорит, что знает: она будет так же несчастна, как тетушка Анна.

Мне не по душе, что она так говорит, и я спрашиваю, откуда ей это доподлинно известно.

— Ну как же, — отвечает Анна, — все, кого зовут Анна Лагерлёф, становятся несчастны.