Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Удивительно, — говорит он. — Ты, Элин, только что толковала, что и я, и другие, кто жил в Морбакке, выходили такими вечерами к большаку и разговаривали с ярмарочным народом. И вот сейчас, в эту самую минуту, я совершенно отчетливо вижу моего батюшку, как однажды он стоял здесь аккурат ярмарочным вечером. Впрочем, нет, вечер был не ярмарочный, нет-нет, хотя и имел касательство к ярмарке.

Папенька приподнимает шляпу, проводит ладонью по лбу, словно стараясь прояснить воспоминание.

— Сейчас расскажу тебе, как оно было, — говорит он. — Мы, то бишь батюшка, сестрица Нана и я, вышли из дома поглядеть на ярмарочный народ, батюшка имел такую привычку, как и я. Только дело было не в канун ярмарки, а тем паче не в день ее открытия, ведь тогда он конечно же ездил в Сунне и делал покупки. Нет, скорей всего, случилось это вечером на второй день ярмарки, когда многие, закончив на ярмарке свои дела, ворочались домой.

— Вы, дядюшка, были тогда ребенком? — спрашивает Элин Лаурелль.

— Да нет, мне уже было за двадцать, и Нане тоже. Почему той осенью находился дома, я уж и не помню. Обычно-то разъезжал по землемерским делам, но, наверно, батюшка начал стареть и нуждался в помощи с расчетами, ведь занимался он делами куда покрупнее моих. Так вот, мы стояли на аллее и некоторое время смотрели на проезжающих, а потом опять же замерзли и прогулялись, как нынче. Нана шла, держа батюшку под руку. Они оба всегда крепко дружили. И он, пожалуй, любил ее больше всех других детей.

— Она, верно, была очень красивая? — говорит Элин Лаурелль.

— Само собой. Но еще и веселая, жизнерадостная, так что с нею батюшка не скучал. Дайте-ка прикину! Ну да, наверно, случилось это в начале сороковых годов, поскольку замуж Нана еще не вышла, даже помолвлена не была. Я точно помню, поскольку родители говорили мне, что тревожатся за нее. Священник из Халлы на старости лет службу исправлять не мог, а оттого обзавелся викарием, человеком молодым и видным, и родители как будто бы заметили, что он ухаживает за Наной и что она питает к нему большую симпатию. И родители не возражали бы против этой партии как таковой, ведь викарий был не лишен таланта, имел все задатки хорошего проповедника, однако им довелось слышать разговоры о нем как об изрядном выпивохе, а кому охота отдавать дочку за такого.

— Да уж, это верно, — соглашается Элин.

— Забавно, что только человеку не вспоминается, — говорит папенька. — Не могу в точности сказать, о чем у нас троих шел разговор по дороге сюда, зато хорошо знаю, о чем мы думали. И батюшка, и Нана, и я думали о том, воротился ли с ярмарки пасторский викарий. Батюшка видел его на ярмарке в первый день и вроде бы заметил, что он уже тогда был пьян. И мы прекрасно знали, что накануне вечером он домой не ворочался, а потому, шагая к пасторской усадьбе, вспомнили про него и думали о том, благополучно ли он добрался до дому или продолжал кутить в Сунне. Но конечно же никто из нас об этом ни словечком не обмолвился, тема-то щекотливая.

— Прогулка, наверно, получилась не очень веселая, дядюшка, — замечает Элин Лаурелль.

— Н-да, что верно, то верно. Мне казалось, Нана встревожена, и ей нелегко шутить и болтать со мною и с батюшкой, как всегда. Я помогал ей изо всех сил, но разговор все равно шел довольно вяло. Временами мы останавливались, перекидывались словечком-другим с кем-нибудь из проезжающих, ведь батюшка наш сорок лет прожил в Морбакке и все его знали. В конце концов потихоньку миновали пасторскую усадьбу и остановились аккурат здесь, на холме.

При этих словах папенька оглядывается по сторонам и показывает тростью на высокие темные ели, окаймляющие дорогу.

— Тогда здесь было темно и мрачно, как и сейчас, — говорит он, — даже, пожалуй, еще мрачнее, по-моему, деревья в ту пору были выше, а дорога уже и круче. И вот едва пришли сюда, мы увидели, как внизу из-за поворота появился экипаж. Мы сразу узнали пасторскую лошадь и разглядели, что правит экипажем пасторский конюх. И, понятно, смекнули, по какому делу его отряжали. Не иначе как пасторская челядь послала его в Сунне разыскать викария и доставить домой. Вечер-то был субботний, надобно уложить его спать, чтобы до завтра протрезвел.

— Знаете, дядюшка, ваш рассказ становится вправду захватывающим, — вставляет Элин.

— Захватывающим! — говорит папенька. — Чудно вы нынче выражаетесь. Мне подумалось, дело плохо, когда я увидел, что конюх в экипаже один, а стало быть, не сумел он вразумить викария. Нана побледнела как полотно, а старый полковой писарь выглядел суровее и брезгливее, чем когда-либо на моей памяти. Но представь себе, когда экипаж проезжал мимо нас, батюшка сумел углядеть на полу темную спящую фигуру и сделал конюху знак остановиться.

«Стало быть, разыскал ты его, Ула», — сказал он.

«Ага, здесь он, при мне, полковой писарь. Да только гляньте, каков он с виду!»

С этими словами пасторский Ула нагнулся и поднял шляпу, надвинутую на лицо спящего. Мы стояли близехонько и не могли не видеть его, Нана сразу отвела глаза, даже пошла дальше, но батюшка схватил ее за руку и удержал. «Посмотри на него!» — сказал он и притянул ее ближе, заставляя смотреть на викария, который лежал в экипаже опухший, исцарапанный, грязный, совершенно не похожий на себя, просто узнать невозможно. «Посмотри на него! — повторил батюшка. — Пойдет тебе на пользу. Бедняжка та, что станет женой такому человеку!» Не думаю, чтобы Нана подчинилась, она стояла потупив глаза, пока батюшка не выпустил ее руку и не велел конюху трогать.

— Какой ужас, — сказала Элин Лаурелль.

— О да, так и есть, — говорит папенька. — Но не забывай, наш батюшка отдал одну дочку за Вакенфельдта и не желал, чтобы Нану, которую он любил больше всех остальных, постигла та же судьба. А Нана и рассердилась, и огорчилась, и по дороге домой все время шла впереди нас, не говоря ни слова. Батюшка шагал с суровым видом, но было заметно, что он доволен. Определенно думал, что сумел открыть Нане глаза, и это хорошо.

Тут папенька умолкает, мы поворачиваем и направляемся в сторону дома.

Элин идет рядом с ним, разговор продолжается.

— Так странно, дядюшка, — говорит Элин. — Я думала, госпожа Хаммаргрен очень счастлива со своим мужем. Мне в голову не приходило, что ей нравился кто-то другой.

— Пожалуй, с этим викарием ничего серьезного у нее не было, — отвечает папенька. — Потому что горевала она недолго. Шла ярмарка, дома у нас гостил Челлин из Омоля, и родители договорились с ним, что он заберет Нану с собой, к сестрице Каролине в Омоль, где она проведет всю зиму. Там она и познакомилась с Туллиусом Хаммаргреном, товарищем его по училищу, а весною воротилась домой уже его сговоренной невестой.

Элин больше вопросов не задает, зато мне надобно непременно узнать самое важное: