Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Мы подружились, студент и я, и вскоре разговаривал он вовсе не с Даниэлем, а только со мной, ведь Даниэль бывал в Стокгольме лишь проездом в Упсалу, так что знаком со столицей хуже меня.

Если б напротив студента сидела Анна, или Хильда Вальрот, или Эмма Лаурелль, они бы, наверно, в него влюбились, ведь он такой красивый. Волосы темные, курчавятся над лбом, а когда он горячится, падают вниз непокорным вихром. Глаза у него большие и до того темные, что я не могу разглядеть, какого они цвета, они сверкают искрами, словно черные самоцветы. Вдобавок выглядит он мягким и печальным. Интересно, заметил ли он, что я была расстроена, когда он пришел в наше купе, и не потому ли начал со мной разговор.

Даниэль, конечно, считал, что меня ему слушать незачем, достал свою книгу и опять начал читать. Правда, я заметила, что читал он не слишком сосредоточенно, потому что вдруг посмеивался над чем-нибудь, о чем мы рассуждали.

В самый разгар нашей беседы мне вспомнилась нянька Майя. Вот было бы занятно, если б она сидела сейчас в уголке купе и слышала, как бойко я разговариваю с этим студентом.

Еще я думала, что, когда приеду в Стокгольм, мне не составит труда показать тете и дяде, что я вовсе не скучная и не замкнутая. Я просто сяду и заговорю с ними вот так же весело и открыто, как сейчас со студентом. Он-то явно не считает меня скучной, да и Даниэль тоже, раз посмеивается, заслонясь книгой.

До того как поезд прибыл в Сёдертелье, мы со студентом успели наговориться не только о Стокгольме, но и о разных других вещах. Разговор шел как бы сам собою. О многом мы судили одинаково, и я совершенно не робела говорить, что думаю.

Когда в Сёдертелье студент нас покинул, стало до странности пусто, однако я все равно была искренне счастлива. От уныния, которое одолевало меня с утра, не осталось и следа. Вдобавок я чувствовала легкое головокружение, вообще-то оно и сейчас не прошло.

Даниэль встает, говорит, что мы уже в Стокгольме. Дядя с тетей стоят на перроне, ждут нас.

Поздно вечером в детской, в доме дяди Уриэля

Ужасно мило со стороны дяди Уриэля и тети Георгины встретить нас на вокзале. Я, конечно, знаю, что стокгольмский вокзал расположен теперь не далеко в Сёдермальме, как пять лет назад, а совсем рядом с Клара-Страндгата, где они живут, но тем не менее…

Оба они выглядели такими радостными, расспрашивали, хорошо ли мы доехали, не устали ли и как дела в Морбакке, — совершенно незаметно, что мой приезд им не по душе.

Однако ж надо сказать, что хотя давеча в поезде я весьма расхрабрилась, то сейчас, едва увидев дядю и тетю, невольно вспомнила болтовню няньки Майи. И получилось совсем не так, как рассчитывала нянька Майя, ее сплетни не сделали меня ни разговорчивой, ни веселой, наоборот, я вконец онемела.

К счастью, рядом был Даниэль, говорил вместо меня. Передал приветы из дома, сказал, как замечательно удалось отоспаться за столько праздничных дней, что все Рождество санный путь был хоть куда и большие праздничные пиры состоялись и в Гордшё, и в Эриксберге, и в Морбакке.

Я восхищалась Даниэлем, он всегда умеет держаться спокойно, без смущения, но такой уж он есть, оттого-то все люди очень его любят.

Идти оказалось недалеко, буквально два шага — и вот уже дядина парадная, а это было замечательно, потому что мы весь день провели в дороге, с трех часов ночи. Едва дверь отворилась, г-жа Блумквист, консьержка, сию же минуту отодвинула со своего оконца красную занавесочку и посмотрела на нас, да так строго и испытующе, будто мы воры какие, норовим прошмыгнуть в дом и утащить столовое серебро домовладельца, герцога Отрантского. Я прекрасно знала г-жу Блумквист, и ее занавесочку, и строгие взгляды еще по первому своему приезду в Стокгольм, когда жила в этом доме, — забавно, что она совершенно не изменилась.

Когда мы поднялись на один лестничный марш и вошли в переднюю, я сразу узнала и вешалку, и шляпную полку, и галошницу, какими пользовалась пять лет назад, и разместила свои вещи точь-в-точь как тогда. И от этого словно бы почувствовала себя уютнее, не совсем уж чужой.

Затем я и в квартире тоже все прекрасно узнала, хотя мне показалось, что здесь куда изысканнее и солиднее, чем сохранила моя память.

Из передней входишь в столовую, из столовой — в гостиную, из гостиной — в спальню, а оттуда — в детскую. По другую сторону столовой расположен дядин кабинет, а из передней можно попасть также в кухню, в комнату прислуги, в кладовую и гардеробную. У тети с дядей действительно превосходная большая квартира, никак не годится чувствовать себя здесь неуютно. В гостиной, в спальне и в дядином кабинете весь пол устлан коврами, а на стенах — красивые писанные маслом картины. Обои всюду целехонькие и ничуть не выцветшие, гардины так накрахмалены и отглажены, будто их повесили только вчера, на потолках — изящная лепнина. Книги расставлены в полированных шкафах красного дерева, а в гостиной стоит большая этажерка, уставленная очаровательными забавными фарфоровыми фигурками. Да, обстановка здесь очень изысканная.

Вот если б только не думать о совершенно другом месте, где на стенах висят всего-навсего «Рыбаки при факелах» и «Странствующий проповедник, нарушающий веселье в собрании», которые мы получили в качестве рождественской премии от «Семейного журнала» и «Прежде и теперь». Там фарфоровые безделушки стоят на простеньких угловых полочках, обои выцвели, а на полу — лоскутные половики.

Господи, утешь меня, бедную девочку, которой не вернуться к этим выцветшим обоям и лоскутным половикам по меньшей мере полгода!

Как только мы напились чаю, тетя сказала, что Даниэлю и мне надобно сей же час лечь, ведь мы целый день провели в дороге. Так мы и сделали. Даниэля поместили в дядином кабинете, а меня — на гнутом диванчике в детской у кузины Элин и старой Уллы Мюрман, которая служила у дяди экономкой, когда он еще жил холостяком.

Я ужасно устала, но заснуть никак не могла, ворочалась на постели. А когда услышала, что остальные уснули, зажгла свечу и записала напоследок вот это, так как мне казалось, я перестану думать о случившемся за день, если запишу все в дневнике. К тому же вести дневник очень занятно. Чуть ли не занятнее, чем читать романы.

Аккурат сейчас я слышу, как ночной сторож в Кларе трубит двенадцать, стало быть, пора заканчивать и гасить свечу.

В детской у дяди Уриэля. Записано при свете маленькой Уллиной лампы

Я вот думаю: те, кто ведет дневник, обычно записывают, что им снится? А то мне хочется рассказать странный сон, который привиделся мне нынешней ночью и который я никак не могу выбросить из головы.

Во-первых, ума не приложу, с какой такой стати мне понадобилось видеть во сне Марит Замарашку. Я, конечно, хорошо помню, что, когда Герда была маленькая, нянька Майя рассказывала ей про бедную девочку Марит, по прозвищу Замарашка. Жила она в Хёгбергссетере, как и сама нянька Майя, но была ничуть на нее не похожа — настолько же злая и глупая, насколько нянька Майя добрая и умная. Вечно ходила неумытая, грязная, волосы лохмами висели вокруг лица, ведь даже представить себе невозможно, чтобы этакая Марит Замарашка когда-нибудь причесывалась, а одежда — сущие лохмотья. Вела она себя большей частью так, будто в родичах у нее стурснипский тролль, говорила нянька Майя, только и знай учиняла всякие неприятности.