Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Чего вытаращилась, хромоножка паршивая? — сказал он.

Я, понятно, ничего не ответила, просто пошла своей дорогой. Но в душе мне хотелось, чтобы благородные господа, лежащие в большом саркофаге, приподняли крышку и дернули его за нос.

Признаюсь, когда мальчишка обозвал меня хромоножкой, я подумала о студенте. Он видел меня сидящей в купе и стоящей у окна, но не видел, как я хожу, и не знает, что я хромаю. Интересно, как будет, когда он узнает?

(Больше вчера не успела, настало время завтракать. Но теперь продолжу с того места, где остановилась.)

Коротким путем, через кладбище, я выхожу к большому красивому дому на углу Клара-Эстра-Чюркугата и Уденгатан, туда-то мне и надо, ведь именно там находится Гимнастико-ортопедический институт профессора Германа Сетерберга. [37] Сетерберг Герман (1812–1897) — шведский врач и поэт-скальд, автор многих широко известных песен.

В коридоре за дверью я всегда на минутку останавливаюсь. Сплетаю в муфте ладони и молюсь Господу, чтобы профессор Сетерберг, такой ловкий и ученый, поскорее нашел способ вылечить меня, чтобы я не хромала всю мою жизнь.

Потом я взбегаю вверх по лестнице и попадаю в большую переднюю с множеством вешалок, там я снимаю не только пальто и шляпу, но и платье и юбки, надеваю брюки и блузу, потому что иначе гимнастикой не займешься.

После этого я прохожу в гимнастические залы, очень большие, на стенах там развешаны лестницы, трапеции и прочие гимнастические снаряды. На полу стоят топчаны с матрацами, вот ими-то в основном и пользуемся мы, те, кто занимается по утрам лечебной гимнастикой. Во второй половине дня, как я слыхала, здесь занимаются оздоровительной гимнастикой, вот тогда, наверно, народ карабкается по лесенкам и раскачивается на трапециях.

Прошлой осенью, когда я читала «Соседей» Фредрики Бремер, меня не оставляло странное чувство. Гимнастика, которую она описывает, казалась мне очень знакомой. Пожалуй, было бы удивительно, если б Фредрика Бремер делала ту же гимнастику, что и я. Хотя, по-моему, у нас сейчас все по-другому. Мы определенно куда спокойнее, чем в ее время, только нам наверняка не так весело. У нас нет обществ, где бы мы называли друг друга древнегреческими именами, и нам в голову не приходит устраивать дуэли.

Тем не менее я нахожу весьма забавным воображать, что Фредрика Бремер бывала здесь. Это вроде как добрый знак для девочки, которая тоже намерена попробовать писать романы.

В гимнастических залах всегда масса людей и движения. Когда собираются все, то, по-моему, набирается человек сто — расхаживают туда-сюда по полу, хотя мне, понятно, сосчитать их ни разу не удалось. Все в брюках и блузах, но у некоторых блузы изящные, вышитые, а у других больше смахивают на мешки. Одни совсем старые, другие — совсем дети, преобладают, однако, девятнадцати-двадцатилетние. Большинство имеет какой-нибудь изъян — искривление бедра, или косолапость, или негнущееся колено, а то и растущий горб на спине. А иные ходят на гимнастику потому только, что неумеренными танцами на стокгольмских балах довели себя до малокровия.

Многие выглядят вполне привлекательно, но нет здесь такой красавицы, как Луиза Тиселиус, которая бывала на занятиях пять лет назад. Никогда ее не забуду.

Как было бы замечательно, если бы она и сейчас приходила сюда, а то ведь я совсем одна. По-моему, во всем институте не найти ни одного моего сверстника, ни одного четырнадцатилетнего. И так везде, куда бы я ни пришла. Все время диву даюсь, куда подевались четырнадцатилетние. Те, кто занимается гимнастикой, либо намного старше, чтобы пускаться со мной в разговоры, либо намного моложе, а значит, мне совершенно неинтересно заговаривать с ними.

Каждому из нас выдали небольшую карточку, где профессор Сетерберг записал, с какой преподавательницей надо заниматься и какие кому назначены упражнения. Преподавательниц гимнастики тут не меньше десятка, и узнать их несложно, потому что на них обычные платья. У каждой восемь или десять пациентов, и каждый пациент должен проделать за утро восемь или девять упражнений, так что обливаешься потом и устаешь.

Я начала с семи упражнений: вращения стопы, сгибания колена, виса, приседаний с вытянутой ногой и прочая. Все совершенно нетрудные, кроме приседания с вытянутой ногой, ведь тогда нужно стоять на левой ноге и делать как можно более глубокий реверанс, а это утомительно. Я уже отзанималась целых три недели, и упражнений мне скоро добавят.

Я чувствую, что нога изрядно окрепла, и очень этому рада. Некоторые пациенты, занимавшиеся всю зиму, полностью выздоровели и в один голос твердят, что профессор Сетерберг сущий волшебник.

Иногда профессор выходит из своей приемной, обходит залы, проверяет, следят ли преподавательницы должным образом, как мы выполняем свои упражнения, или разговаривает с кем-нибудь из пациентов. Едва только он появляется, я глаз с него не свожу.

Ведь мне известно, что профессор Сетерберг — поэт-скальд, и что он сочинил «Счастливый день — конец настал ученью» и «Весел как пташка», и что оба эти стиха положил на музыку принц Густав, однако здесь, на гимнастике, я никогда не слышала, чтобы хоть кто-нибудь говорил о том, что наш профессор пишет превосходные стихи. Может, кроме меня, никто про это и не помнит, но я-то на сей счет сомнений не имею, так как узнала об этом от дяди Уриэля.

Не будь я твердо убеждена, то, пожалуй, нипочем бы не поверила, потому что профессор Сетерберг такой маленький, худой и совсем некрасивый. Глаза у него всегда красные, воспаленные, лицо землистое, и от носа ко рту тянутся глубокие складки. Вид у него всегда нездоровый и печальный, а на мой взгляд, поэт-скальд должен быть горделивым, красивым и блистательным, как Гёте, когда он катается по Майну на коньках с таким видом, будто он самый аристократичный человек на свете.

Здесь, на гимнастике, профессор говорит только об искривлениях позвоночника и негнущихся суставах. А мне бы очень хотелось, чтобы он немножко поговорил о поэзии. Я ведь не знаю, случится ли мне когда-нибудь еще увидеть настоящего скальда.

Несколько дней назад я в полном одиночестве стояла у окна гимнастического зала и смотрела вниз на кладбище, как вдруг подошел профессор Сетерберг и стал рядом. Я было подумала, он хочет о чем-то меня спросить, но он просто стоял и смотрел на улицу, будто и не замечая меня.

Поскольку же он стоял так близко и никто нас не слышал, я не могла не попытаться немножко поговорить с ним о другом, не об искривлениях позвоночника. Придвинулась чуть ближе, а потом сказала громко и отчетливо, как только могла, потому что, оробев от собственной безрассудной смелости, едва сумела произнести: