Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Попытки «выйти к изучению мышления» через язык были впоследствии, вместе с «новым учением о языке», оставлены в нашей стране после гениальной брошюры Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», но для меня этот выход остался на всю жизнь реальной, живой и плодотворной задачей.

И наконец, к концу жизни я надеялся через мышление сомкнуться с физиологией мозга, ибо как бы ни было мышление по своему содержанию обусловлено обществом, его механизмы в конечном счете должны были быть общечеловеческими — биологическими; и таким способом я примирялся со взглядами моей мамы. Так или иначе, мы с ней оба были материалистами: она — «механическим» (но не столько от каких-то «Бюхнсра, Фогта и Молешотта», сколько от Павлова и Сеченова); я же — «историческим материалистом».

Этот план был позже, после лекций и докладов И.Г.Франк-Камснецкого, дополнен предполагаемым ходом к мышлению через мифологию, но в целом уже для меня никогда не менялся. Нечего говорить, что до физиологии мозга я не дожил.

Почему я решил начать именно с древнего Востока? Во-первых, конечно, из-за начавшегося еще в девять лет увлечения египетскими иероглифами и Египтом; затем — из-за подаренной папой «Кэмбриджской истории древнего мира» и ради особенно заинтересовавших меня «народов моря» (битвы которых с египтянами и сирийцами разыгрывались мной с Аликом на крепостях из кубиков с помощью фигурок «хальмы»). «Народы моря» же, естественно, связывались с гомеровским эпосом; я исписал множество карточек и тетрадей генеалогиями греческих героев — по «Илиаде», по папиному учебнику мифологии и «Реальному словарю классической древности» Любкера, купленному уже мною самим у букиниста; я пытался доказать себе (чтобы в будущем доказать и другим), что эти генеалогии согласусмы, а потому историчны. Ключ к решению вопроса, как казалось мне, лежал в изучении недавно открытого хеттского общества на стыке Эгейского и ближневосточного мира. При этом из всего того, что я уже успел прочитать по истории древнего Востока, было ясно, что подходить к хеттам надо, начиная с изучения ассиро-вавилонской клинописи и древних языков.

И наконец, уже независимо от детских увлечений, потому еще мне нужен был древний Восток, что здесь было ближе всего к первоначальному, общечеловеческому: правда, археология заходит еще дальше вглубь времен, но черепки и фундаменты не дают «выхода» ни к социальным отношениям, ни к мышлению. Я не помню уже, почему я отверг этнографию — отчасти, наверное, потому, что питал склонность к письменному тексту, к документу, а этнография все же доходит до нас через субъективное восприятие этнографа или, того гляди, миссионера.

Итак, было решено, что я буду учиться истории древнего Востока. Дома я не встречал никакого сопротивления, а Миша меня поддержал. Я стал читателем библиотеки Азиатского музея [21] Штат ее состоял из одного хранителя без высшего образования, Еремея Даниловича Сысоева. Он научил меня пользоваться библиотечным каталогом, за что я ему по гроб жизни благодарен. Карточки писали профессора. и посещал заседания Кружка древнего Востока при Эрмитаже.

Теперь речь шла о том, как претворить мой замысел в действительность. К 1930 г. на университет, как и на среднюю школу, распространилась реформа образования: был введен бригадно-лабораторный метод, совершенно отменены лекции (бывало, что профессоров увольняли «за превращение занятий в лекции»), в университетах и других высших учебных заведениях (интеллигенция еще никак не могла произнести слово «вузы») линия велась на крайне узкий практицизм. Так, биологический факультет был преобразован в «факультет животноводства и растениеводства», а «ямфак» был и вовсе закрыт; взамен его был открыт отдельный институт под названием ЛИЛИ — Ленинградский институт лингвистики и истории [22] В 1935 г. студентка африканского цикла филфака Тютрюмова рассказывала мне о характере обучения в ЛИЛИ между 1930 и 1932 гг. Она училась на историко-педагогическом отделении по таджикскому циклу. Поскольку ее дважды исключали из института за происхождение, а затем ей пришлось кончать институт в ударном порядке, она не успела выучить по-таджикски ничего, кроме «салам алейкум» и «бисйор бэд» («очень плохо»). После окончания она с большой i рунной других студентов была распределена в Институт этнографии. Здесь всех вновь поступающих построили в один ряд, и к ним вышел директор института Материи (это, наряду с Пригожиным, был тогда главный методолог по истории в Ленинграде). Он прошелся вдоль ряда и, тыкая пальцем по очереди в грудь каждого поступающего, приговаривал: «Вы будете работать по Австралии», «Вы будете рабошть по Полинезии», «Вы будете работать по Африке», и так далее. Тютрюмовой досталась Африка, о которой она, конечно, не имела ни самомалейшего понятия. Поэтому, когда на кафедре Рифтина в 1934.35 г. открылся африканский цикл с преподаванием амхарского (Н.В.Юшмановым) и хауса (Д.А.Ольдерогге). Тютрюмова решила вновь поступить учиться по своей новой специальности. Кроме амхарского и хауса, у «африканцев» преподавали еще эфиопский (тоже П.В.Юшманов) и суахили ; он делился не на факультеты (они были упразднены вместе с лекциями и некоторыми буржуазными науками, как то филологией), а на «отделения»: историко-пе-дагогичсское, экскурсионно-персводческое и музейно-краеведческое. Прием производился исключительно по классовому признаку, продолжительность обучения была четыре года, но поощрялось перевыполнение плана в виде завершения курса за три года. Ямфак работал еще в Главном здании Университета, но ЛИЛИ получил отдельное здание по Университетской набережной 11, где и теперь (1983 г.) помещаются филфак и востфак. Дух этого учреждения хорошо рисует следующий эпизод.

В вестибюле, симметрично двум лестницам, ведущим на полуэтаж, стояли два гипсовых бюста. Новый директор (не упомню его фамилии), входя впервые в здание, спросил у кого-то (своего заместителя или же завхоза?):

— Кто такие? — Древние философы: Платон и Аристотель. — Материалисты? — Да нет… — Убрать! — А они на металлическом стержне. — Разбить! — И разбили.

Он же, председательствуя на собрании, после доклада говорил:

— Пусть теперь выскажутся партийные товарищи, а потом прочая публика.

В этих условиях осуществление моего намерения — готовиться стать историком древнего Востока — казалось совершенно нереальным. Но я не очень беспокоился: все так или иначе менялось на глазах, а из моих сверстников, кончивших вместе со мною 9-й класс 176 школы, в высшие учебные заведения все равно попали пока лишь очень немногие (хотя большинству из них, в отличие от меня, к моменту окончания уже исполнилось 17 лет, что было необходимо для поступления); большинство поступило на заводы — зарабатывать себе рабочий стаж.