Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Конечно, всенародное обсуждение конституции через газеты не имело особых преимуществ перед голосованием из ложи Василеостровского дома культуры, потому что было очевидно, что всех откликов газеты не смогут напечатать при всем желании, что для учета их неизвестно, существует ли какой-нибудь орган (работа его должна была быть огромной) и что раз уж всего напечатать нельзя, то ясно, что будет произведен отбор публикуемых произведений, — а именно только того, что хочет начальство. Впоследствии, впрочем, Сталин выступил по результатам «всенародного обсуждения» и какие-то незначительные поправки принял.

Одно вызывало сомнение в реальности Конституции: без законной оппозиции было вероятно, что Верховный Совет будет все равно лишь органом формального утверждения решений Политбюро и даже «лично товарища Сталина». Несколькими годами раньше меня поразило решение Политбюро об улучшении школьного дела, где, в числе прочего, упоминалось, что в школьных тетрадях должны быть промокашки, и я подумал: «Господи, и о промокашках должен распорядиться лично Сталин!» А тут дело шло о более серьезном. И вообще было неясно, насколько все это будет соблюдаться, и для нас было впоследствии некоторым удивлением, что на первых выборах по новой конституции действительно были закрытые кабины

Очевидно, это была уступка эсерам, которых много было тогда в Советах Можно было без труда предвидеть, что в Учредительном собрании, избранном на основе «всеобщего, гласного, равного, тайного голосования» («четыреххвостки»), большинство получит крестьянская партия — эсеры Можно было, очевидно, предвидеть и то, что это учредительное собрание будет разогнано большевиками, что и случилось 5(18) января 1918 г в Таврическом дворце — знаменитым возгласом начальника караула, матроса Анатолия Железнякова «Караул устал!» Кстати говоря, этот Железняков — не тот «матрос Железняк, партизан», о котором пелась популярная песня После этого был еще расстрел демонстрации против разгона Учредительною Собрания для голосования, и их использование было даже необходимо, так как бюллетень — при желании вычеркнув фамилию или, как делали многие, приписав какие-нибудь пожелания, — нужно было вложить в конверт и заклеить. Впоследствии всю эту блажь тихо отменили.

Но каковы бы ни были частные сомнения, ни у папы, ни у меня не было сомнения в том, что народ примет эту конституцию с удовольствием, и что мы сами безусловно всегда будем лояльны по отношению к правительству, которое поддерживает наш народ.

В Институте такие вещи как конституция между собой как-то уже не обсуждались. Я заговорил с Мишей Гринбергом — он был односложен и вроде бы скептичен. Зато она подробно обсуждалась нами у Шуры Выгодского в нашем дружеском кружке. Там господствовал оптимизм, с некоторым оттенком «посмотрим». А Анка Эмме со смехом рассказала довольно макабсрную историю о том, как на каком-то заводе при обсуждении конституции выступил старый, заслуженный рабочий и, горячо одобрив ее проект, выразился о желательности поправки: чтобы по каждому избирательному округу выдвигалось более одного кандидата. «Конечно, — сказала Анка, — его сразу взяли».

Она не предвидела своей судьбы: как она будет, спасая детей, вывезенных навстречу наступающим немцам, через фронт переходить с ними обратно в осажденный Ленинград, и как двадцать лет спустя она уедет в Соединенные Штаты, не находя на родине ни настоящей работы, ни пути для детей, и забудет про марксистское литературоведение.

Одновременно с конституцией происходили и более зловещие события: еще в августе 1936 г. состоялся процесс зиновьевцев, а в январе 1937 — процесс бухаринцев; и тех, и других немедленно расстреляли. Среди них были такие люди как Осинский, блестящий знаток финансов и статистики, подпись которого, если не ошибаюсь, стояла на всех денежных купюрах; Муралов, славившийся честностью, бывшие главы Коминтерна, выдающийся пропагандист Карл Радск, — почти все первоначальное окружение Ленина [156].

Дела эти были приняты к сведению. Общее мнение было такое, что и «левые», и «правые», будучи политическими деятелями, — в условиях, когда внутрипартийная деятельность для них была сделана невозможной, — вполне могли нащупывать связи с заграничными деятелями; но что обвинения против них — особенно во вредительстве, занятии явно бессмысленном, да и в шпионаже, — несомненно очень преувеличены; что и Сталин, поставленный в такие условия, вероятно, пытался бы наладить контакты с внешними силами, и что Ленин в аналогичном случае не казнил бы своих старых сотрудников. Недоумевали только, почему почти все они признали все вменявшиеся им обвинения — но что они их признали, было несомненно: ведь один из первых советских звуковых кинофильмов был посвящен именно суду над «вредителями» и, в частности, собственным признаниям Бухарина и других. Загадка разрешилась — и то сначала за рубежом — лишь двадцать лет спустя, в воспоминаниях энкаведиста Орлова. Но из моего окружения мало кто настолько интересовался судьбой тех или иных большевиков, чтобы особенно беспокоиться.

За большими процессами последовали многочисленные исчезновения среди менее видных партийцев, да и беспартийных, в том числе и среди преподавателей — уже без объявления о процессах в газетах. Вес же мы предполагали (ошибочно), что процессы были.

По случаю этих процессов Яков Миронович, как говорили тогда, «чистил свою библиотеку».

Но от мыслей об этих вещах многое отвлекало в другие стороны.

I

Я уже говорил, что лето 1936 г. было началом явно улучшившихся времен. Заборных книжек и коммерческих магазинов уже не было. В стране все складывалось хорошо. Мы это обсуждали с Шурой Выгодским, когда он с Волей Римским навещал нас с Ниной на Зеленом озере, и пришли к заключению, что определенно наметился поворот к лучшему. Интеллигенты были признаны (или нам так показалось) равноправными с рабочими и крестьянами. Перебирая в уме стариков и молодых, мы не находили никого, кто мог бы считаться недовольным советской властью, — чисто материальные потери отдельных интеллигентов не в счет. Это высказал Шура, и я с ним согласился. О деревне даже умный Шура не вспомнил — да и что мы о ней знали? Из газет — ничего, из романов — одно розовое, или неоконченное, как шолоховская «Поднятая целина».