Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Педагогический институт, который они кончали, был военизирован, и офицерские (интендантские) звания — два кубика — они получили еще при распределении. И приехали они в форменных платьях цвета хаки.

Обе вскоре завели романы, чего я, по обыкновению, долго не замечал и не предполагал. Лиза мгновенно завела роман с шофером Ваней Панченко. Он был парень лихой, она тоже была на вид довольно лихая. Зачем Лизе понадобился именно Панченко, я не знаю, а Панченко говорил: «Мне лестно… лейтенанта».

Тася завела свой роман немного позже (правда, У. трепался, что переспал с ней в первую же ночь, но он был циник и по этой части врун).

Присутствие женщин имело огромное значение в этом большом скоплении молодых мужчин, лишенных нормального женского общества.

В армии могла спокойно жить только та женщина, которая имела постоянного покровителя, иначе ухаживания принимали совершенно невыносимую форму. Я хорошо помню лицо, но не фамилию офицера, который ехал когда-то в одной теплушке со мной, а теперь курсировал по делам между Беломорском и Каналом, где стоял наш барак. Придя к нам в очередной раз, он рассказывал, что всходя на мост в Беломорске, за кучей бочек, валявшихся у въезда, видел пару, которая почти совершенно даже и не скрывалась. Была одна прелестная девушка, работавшая на полевой почте в Беломорске, с которой я был только чуть-чуть знаком, хотя нравилась она мне очень своим нежным и умным лицом, тихой манерой (ее звали Паня, она была из украинских беженцев); она рассказывала мне о своем женихе, оставшемся в оккупации. С такой преданностью и душевной тревогой говорила она о нем, и у нее было такое одухотворенное прелестное лица, — трудно было поверить, что она тоже в «это» включится. Она работала на полевой почте, а я ходил туда за своими письмами — как обычно тогда, свернутыми треугольником, потому что конверты не продавались. Паня продержалась год или немного дольше, не более двух лет, а потом тоже стала любовницей какого-то полковника.

После войны я узнал аналогичную историю моей университетской ученицы, Ани Ш. Она вместе с мужем (с которым успела прожить, наверное, месяца три) добровольно явилась в Ленинграде в военкомат еще в июне, до создания ополченческих дивизий, очевидно, считая, что он будет стрелять из ружья, а она подносить патроны, как в фильме «Дети капитана Гранта»: «Если ранили друга, перевяжет подруга» и т. д. Конечно, муж попал в строй, где его и убили в течение первых же дней, а она была назначена куда-то в госпиталь; значительно позже она стала переводчицей в разведотдсле дивизии. Хотя красавицей она никогда не была, но нажим на нее был сильный, вплоть до того, что полковник приказывал ей находиться на наблюдательном пункте, где шанс быть убитым повышался во много раз. Не знаю, тогда или позже (кажется, позже) она была ранена в лицо, но, выйдя из госпиталя, узнала, что и это не помогает делу. В конце концов она сошлась с каким-то лейтенантом и забеременела от него. После войны они попытались начать совместную жизнь, но в условиях мирного быта новый муж оказался невыносим. В конце концов он донес на нее (по глупости — в военкомат, а не в НКВД или прокуратуру), что она незаконно хранит оружие (за это давали три года!). Дело в том, что уезжая из армии в Ленинград рожать, она ехала, разумеется, с пистолетом: по нашим тылам еще бродили немецкие солдаты, да и наши были для женщин едва ли не еще более небезопасны. Родив же, про пистолет она забыла. — По счастью, военком оказался приличным, ограничился тем, что отобрал пистолет и сказал: «Забудем об этом». — С лейтенантом она тогда же развелась.

А дочка, между прочим, получилась отличная.

Наступил Новый год. Может быть, потому, что у всех было паршиво на душе, Новый год прошел очень весело. Собрался весь офицерский состав с девушками, пришел кто-то из редакции газеты «В бой за Родину», по-моему, Федор Маркович Левин, очень милый, интеллигентный литературовед, поэт Коваленков, прозаик Курочкин. Было много водки. До 42 года ее нам не выдавали, а потом стали давать 100 грамм «наркомовских» — на передовой практически каждый день, а нам, штабникам, по четырем главным праздникам (на Новый год, 23 февраля, 1 мая и 7 ноября). Но Питерский всегда доставал все, что хотел. Попойка произошла совершенно невероятная. Я ходил и кричал: «Смерть немецким оккупантам!» и, прижав ее на койке, полез было под юбку Тасе; впрочем, несмотря на то, что я был совершенно пьян, я сумел управиться с собой, а потом осоловел и завалился, как бесчувственное бревно, на кровать У.; Тася же завершила ту ночь поблизости.

кровати Клейнермана; и вообще происходили какие-то малопристойные эбытия.

Мало было таких вещей, которые я вспоминаю с таким раскаянием и 'этвращением, как эту ночь. Причина для этого была не одна.

Но не все на самом деле так противно, как ажется после пьяного тумана. Гася и ее друг были очень счастливы весь 1942 год, и им было очень хорошо, эсобенно Тасе, а в сущности больше у нее в жизни так и не было никакого Ёчастья.

Около Нового года произошел и такой случай. Я довольно часто встречался: Давидом Прицкером. Иногда он приходил к нам с известиями или в гости. Тногда меня посылали в информационное отделение 2 отдела штаба к капитану Б. Или я заходил к Давиду на квартиру. Это был один из главных лоих источников сведений о советско-германском фронте. В газетных сводках шчсго разобрать было невозможно. Разведотдел имел карту расположения яемецких частей (но не наших), и по ней можно было догадаться, где что троисходит. Кроме того, Прицкер вообще был необыкновенно интересный человек и удивительный рассказчик, всегда приятно было поговорить с ним,

заодно и с Батем.

Однажды Давид мне сказал:

— Вы знаете Фиму Эткинда? — Знаю, он большой друг моего младшего эрата, Алеши.

— Он прислал мне письмо.

Выяснилось, что Фима по окончании университета был распределен в |г. Киров (Вятку), куда и уехал с женой. Потом началась эвакуация из Кирова, худа перебросили некоторые московские учреждения, и Эткинд с молодой кеной попали в Яранск, в глубокую тайгу, где всего и было что один водочный |завод. Жить там было тошно. Он писал, что в армию его не берут как эелобилетника из-за сильной близорукости. Оставаться в Яранске он не хотел. сказал Давиду:

— Давайте вызовем его.

Давид поддержал меня. Пошел я к Питерскому и сказал, что в Яранске есть мой хороший знакомый, который свободно говорит по-немецки и 1по-французски и может быть нам полезен, нельзя ли послать ему вызов в военкомат (призвать его в общем порядке было нельзя, но по специальному вызову мобилизовать было можно кого угодно).

Так Питерский и сделал. Он тут же дал напечатать на машинке отношение в военкомат Яранска, а недели через три к нам в комнату ввалился очень странный человек.