Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Под такую-то чистку попал и мой папа. Правда, он не был ни дворянином, ни купцом, ни кулаком, ни офицером, ни сыном священника, ни сыном раввина, ни сыном жандарма; однако отец его был членом правления большого банка, а главное — и это, почему-то, обычно производило больше впечатления — надворным советником (члены комиссии, по-видимому, смутно представляли себе это так, что папин отец что-то кому-то советовал; на самом деле это был один из самых мелких чинв) и, мало того, имел «Орден Бухарской звезды». Тщетно было бы объяснять комиссии, что «Бухарская звезда» — самый пустой орден, какой только может быть, — нечто вроде «Ордена Ишак» у Салтыкова-Щедрина. Так или иначе, папу вычистили по какой-то там третьей или четвертой категории. Правда, потом вышестоящая комиссия отменила это решение, и перед папой извинились. Но он понял, что в «Экспортлссс» дольше работать ему невозможно. Он ушел оттуда и вскоре поступил главным редактором в издательство «Acadcmia», выпускавшее роскошные издания классиков. Дело в том, что к этому времени он был хорошо известен в литературных кругах как один из лучших в Ленинграде переводчиков и редакторов.

Итак, наши путешествия кончились, — ни о каких отъездах давно уже разговоров не было. А нашу советскую школу надо было окончить так или иначе. О техникуме я слышать не хотел, и мои родители, зная характер моих способностей, о нем тоже не думали. Поэтому они добились моего зачисления в девятый класс 176-ой школы.

Ваня в это время уже благополучно успел поступить на биологический факультет Университета, а Наде, как и мне, надо было еще кончить девятый класс. Поэтому — к моей радости и волнению, — и она тоже попала в ту же 176-ю школу. Я представлял себе, что теперь мы будем видеться ежедневно, и в то же время беспокоился — не будет ли неловкости друг перед другом от моих неуклюжестей и от ее пробелов в знаниях. Но и радость и беспокойство были, как вскоре это будет видно, напрасны.

В день начала занятий нас всех собрали в какой-то большой пустой комнате. Собрание проводила немолодая, усталого вида учительница русского языка. Она объяснила нам задачи школ с сохранившимися восьмыми и девятыми классами — я не очень слушал и не запомнил, что она говорила. Поразила меня только одна фраза:

— Ввиду многочисленных реформ программы вы не должны рассчитывать, что школа выпустит вас полностью грамотными по русскому языку.

От такой декларации я, что называется, «закачался». Но в дальнейшем выяснилось, что это было еще слабо сказано.

Нас разбили на три параллельных класса. Я уже успел познакомиться с несколькими мальчиками и девочками, державшимися вместе; оказалось, что все они из 190-й школы — бывшей «Лснтовской гимназии», той самой, где учился Миша и куда мечтал попасть и я. Об этом я им и сказал, и они посоветовали держаться с ними. Мы все попали в 9–6 класс. Надя сидела в стороне и держалась как незнакомая. Она попала в другой 9-ый класс, и не видно было, что она этим огорчена.

Новая школа удивляла меня на каждом шагу. Во-первых, не было постоянных классных помещений — мы.сочсвали по верхнему этажу из кабинета в кабинет, где стояли довольно обшарпанные и разношерстные столы, парты, стулья и скамьи. Во-вторых, если в начале было что-то похожее на уроки, то постепенно всякое сходство с уроками исчезло. Отметки не выставлялись; занимались мы «бригадами» — садились группками за столы, каждая группка вокруг одного учебника, и долбили его — или делали вид, что долбим. На переменках хотели — выходили в коридор, не хотели — болтали в классе. На уроках немецкого языка нагло играли в «словесные» игры, и в спорных случаях подзывали учительницу в качестве арбитра, на что та робко говорила:

— Вы бы хоть в немецкие слова играли.

За год сменилось шесть математиков и пять учителей физики — кто-то был уволен по анкете, а кто-то не хотел оставаться работать в «обреченных» девятых классах, тем более, что восьмые — ниже этажом — закрыли среди года. На этом, между прочим, окончилось школьное образование Коти Гсракова, попавшего в такой остаточный восьмой класс.

Несколько человек из восьмых классов перевели среди года в девятый — не за особые успехи (все равно где было бездельничать — в восьмом или девятом), а потому, что их родители захотели и смогли избежать перевода ребят в техникумы, которые не пользовались популярностью у интеллигенции.

Мне смена учителей была на руку, так как я был совершенно не подготовлен к программе 9-го класса. Каждый новый математик вызывал учеников к доске, начиная с буквы «А», и до «Д» успел дойти только один. Я был вызван к доске, что-то промычал нечленораздельное и был отпущен. Кирилл Гришанин учил меня физике, а по математике как-то не успел подготовить, и я застрял на том, что проходил в Норвегии — где-то около умножения многочленов и не доходя до Пифагоровой теоремы. Поэтому синусы, тангенсы и логарифмы, которыми здесь оперировали, были мне совершенно незнакомы. А так как я, будучи близорук, отсиживался на «Камчатке», то и не имел даже приблизительного представления о том, что Делалось на доске.

Из учителей мне запомнилось только трое-четверо.

Во-первых, заведующая школой — Фаина Моисеевна Пугач. Она преподавала у нас — или вернее делала вид, что преподает — обществоведение. Про нее ходил слух, что она выдвиженка из уборщиц. Не знаю, так ли это было, но это вполне возможно. Ходила она в красном кумачовом платке на седых волосах и занималась больше общественной работой и классовой борьбой, чем преподаванием. На урок она обычно являлась назадолго до звонка; не помню, чтобы она что-нибудь сообщала по программе. По большей части она ораторствовала, сверкая на нас большими, злыми, впалыми глазами. Например, она объясняла нам, что мы должны следить за дисциплиной учителей и немедленно сообщать ей об их опозданиях, а также о политических ошибках; или она сообщала нам, что школа не может уделять нам, буржуазным сынкам, классово-чуждым, особого внимания, так как главное внимание будет уделяться пролетарским детям, учащимся в младших классах. Главной ее заботой было еженедельно возобновляемое и вывешиваемое на видном месте расписание. Под конец года за целый день хорошо если бывал хоть один урок. Математики и физики окончательно разбежались, а учитель черчения, дав нам всего один урок, вскоре после Нового года умер. Но в еженедельном расписании, к нашему превеликому восторгу, значились даже в большем количестве, чем раньше, и физика, и математика, и черчение. Дело в том, что по вечерам в нашей школе занимались рабочие курсы, и перед ними нужно было показать бурную работу школок.

Во-вторых, учитель естествознания, Яровой. Он почти единственный из всех учил нас по-настоящему (генетике), — несмотря на то, что по его предмету «бригадно-лабораторный» метод проводился наиболее последовательно. Помню, как меня глубоко поразила основательность учебников по биологии и физиологии после примитивных и поверхностных учебников норвежской школы, — да, впрочем, и все учебники содержали очень много подробных сведений, по-видимому, с учетом последнего слова науки. Запомнились устные уроки Ярового, в те довольно короткие минуты, когда он говорил, а не предоставлял нам, согласно правилам «бригадно-лаборатор-ного» метода, читать, — мы сидели, раскрыв рот.