Элизабет Хереш - Николай II

«Я сейчас должен ехать туда, где я, по крайней мере, нужен. А если для спасения России потребуется жертва, то этой жертвой буду я».

5 сентября 1915 года царь прибывает в Ставку [78] Автор упорно именует Ставку верховного главнокомандующего Генеральным штабом, не понимая разницы между этим постоянным учреждением в Петербурге и полевым штабом военного времени. (Прим. перев.) . * Предыдущий верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич после отступления из Галиции перенес ее в Могилев. Близ этого города в Белоруссии сто лет назад русская армия дала бой Наполеону при его наступлении на Москву.

Николай разместился в доме губернатора на холме близ берега Днепра. Ежедневно в половине девятого утра он является в штаб-квартиру. После обеда, на котором присутствуют начальник штаба Ставки, до тридцати офицеров и иностранных военных представителей, он регулярно выезжает с инспекцией на фронт; он также хочет вдохновить солдат.

Его присутствие производит эффект. Авторитет царя еще не утратил силы.

Один из солдат, несших охрану в Ставке, и много десятилетий спустя продолжал восхищаться простой и дружелюбной манерой поведения царя:

«Он часто уезжал в Царское Село и не раз встречался со мной, когда вскоре возвращался. Он носил простую солдатскую форму. Однажды он хотел войти в свои покои, но я принял его за двойника и не пустил. Он был в простой солдатской форме. Сначала он удивился, потом заметил мое смущение, и пока я, покраснев как рак, бормотал извинения, он засмеялся и спросил меня: «Ты женат? Дети есть? Сколько лет? Передай от меня наилучшие пожелания!».

Сестра Николая Ольга в годы войны служила медсестрой в киевском госпитале. Однажды ее брат приехал туда и навестил раненых, за которыми она ухаживала. Она рассказывает:

«Возбуждение, которое вызвала весть о приезде к нам Николая, было неописуемо. Похоже, одно известие о его появлении породило прилив патриотизма и восторга. Тяжелораненые ни в малейшей степени не не замечали боли. Его спокойные, простые манеры, ласковое выражение глаз — все были им покорены. Когда Николай вошел, он как будто принес ауру единения с ним — царем и верховным главнокомандующим, готовность к самопожертвованию, поклонение. Я была потрясена: вот она, та крепчайшая нить, что связывает простого солдата с царем, и в то время она казалась неразрывной. Один калека попытался встать, чтобы показать, какой он здоровый. Все хотели казаться здоровыми, как могли, чтобы скорее вернуться на фронт и внести свой вклад в избавление России от супостата.

Среди раненых был один дезертир. Его приговорили к расстрелу. Мы все испытывали к нему сочувствие: молодой человек отличался таким разумным поведением, таким ровным и совсем не трусливым характером, что все мы с ужасом ожидали дня исполнения приговора. Николай пожелал его увидеть. Молодой человек встал на колени; мой брат положил ему руку на плечо и спросил: «Почему ты это сделал?». Тот пробормотал, что патроны кончились и ему пришлось безоружному выдерживать вражеский артобстрел; тогда его охватил безоглядный страх, и он побежал. Николай задумался; после паузы он объявил: «Ты свободен». Молодой человек потерял дар речи. Он упал на колени и хотел поцеловать царский сапог. Среди присутствующих не было никого, кто мог бы удержаться от слез».

Царь отправился на фронт в тяжелый момент, прекрасно зная о кризисе боевого духа войск после понесенных неудач — ведь первоначальная победа над австрийцами здесь была сведена на нет после того, как появились немецкие подкрепления. То же происходило и городах.

В целом к лету 1915 года Россия потеряла 1,4 миллиона человек убитыми и ранеными и 976 000 пленными. Жители Петрограда собирались теперь, чтобы получить сведения об убитых или пропавших без вести, а не праздновать успехи, как прежде.

Горе населения, еще недавно столь патриотически настроенного, в результате неслыханных жертв первого года войны, и разочарование ввиду огромных потерь полностью уничтожили первоначальный энтузиазм и радость от первых успехов, и тем сильнее было озлобление против немецкого врага. Развернулась невиданная антинемецкая кампания. Она смела все, что имело немецкое происхождение: германское посольство, пекарни, школы, фабрики были разрушены и разграблены, запрещались даже рождественские елки — эту традицию приписывали немецкому влиянию. Произведения немецких композиторов — Баха, Бетховена и других — не исполнялись. Антинемецкие настроения проявились и в резкой критике царицы-немки, которую обвиняли в симпатиях к врагу. Анти-австрийская кампания была значительно скромнее. В одной газете было опубликовано открытое письмо с поношением Артура Шницлера — австрийского писателя и драматурга, популярного в России перед войной. Типичен для тогдашних настроений ходивший по гостиным анекдот, в котором царевич Алексей говорит: «Когда бьют русских, плачет папа, когда бьют немцев, плачет мама, а мне когда же плакать?».

Царицу не любили всегда, но подобные обвинения не были обоснованы. Она была немкой из Гессена, а не пруссачкой, и ее династия не раз воевала против господства Гогенцоллернов. К тому же, будучи царицей, она рассматривала войну с Германией с русской точки зрения и была не меньше Николая возмущена объявлением войны Вильгельмом, о чем говорила воспитателю своих детей и доверенному лицу семьи Пьеру Жильяру: «Пруссия — несчастье и Германии, и России. Гогенцоллерны всех ведут к гибели. Я не узнаю свою родину. Всем предстоят большие несчастья…».

Присутствие царя на фронте возымело действие. Начальником штаба Ставки был способный генерал Алексеев, отличившийся еще в операциях в Галиции осенью 1914 года: Наконец-то положение улучшилось. Эта задача была не из легких, потому что тыл был не в состоянии быстро нарастить производство. Снова пришлось растрачивать огромный человеческий капитал. За относительно короткий срок большие потери личного состава армии были восполнены.

Вера в царя стимулировала подъем боевого духа. Царь поддерживал его при малейшей возможности, общаясь с ранеными в лазаретах и с солдатами на передовой, с офицерами Ставки, причем для усиления психологического эффекта брал с собой одиннадцатилетнего сына Алексея.

Между Николаем и его солдатами было полное взаимопонимание. Царь имел на фронте верных, преданных подданных и соратников. Это было резким контрастом столичной атмосфере, пропитанной сварами, дрязгами, амбициями и интригами. Такое настроение сквозит в его письме семье из Ставки в сентябре того же года: «Если бы я мог доверять своим генералам так, как доверяю солдатам, можно было бы вести войну до полного поражения Германии! И разве нехватка снарядов, сыгравшая на руку врагу, не была желанна представителям наших высших кругов, которые, сидя на денежном мешке, явно хотели моего поражения״.». Еще в Царском Селе царь открылся Жильяру, почему он хочет принять верховное командование на себя: «Они не могут понять, как тяжело мне сидеть тут в тылу; мне кажется, самый воздух здесь размягчает и портит характеры. Здесь заняты одними интригами и заговорами и живут ради эгоистичных интересов, а там люди сражаются и погибают за Родину…».