Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

В 36-м или 37-м году была провозглашена амнистия казакам, якобы снявшая все претензии к ним, связанные с их борьбой против Советской власти. По этому поводу проходили пышные, по тем временам, торжества. На эти торжества приехал Семен Михайлович Буденный, и каждый из небольшой группы отобранных ростовских пионеров, стоявших на сцене недавно построенного драматического театра имени Максима Горького, выходил из строя и в стихах приветствовал Семена Михайловича. В этой группе были и я, и Нонна, но мы и здесь не заметили друг друга и поэтому не догадались, что нам предстоит прожить вместе всю жизнь.

В третьем или в четвертом классе наша компания ходила в географический кружок. Энтузиаст-преподаватель проводил занятия очень просто. По очереди члены кружка называли какое-либо географическое место, конечно, малознакомое и необычно звучащее, и задача остальных была определить, что это такое и где оно находится. Помимо спортивного азарта, нам было интересно играть в эту игру и потому, что, называя какой либо город, реку или гору в Африке, Америке, Австралии или в Океании, нам казалось, что это место становится нам ближе и доступнее, и от этого захватывало дух.

Годом позже мы все той же командой поступили в оркестр народных инструментов, струнный оркестр Дворца Пионеров. И здесь четко проявилось различие в наших музыкальных способностях. Самые лучшие слух и мастерство оказались у Гриши, не очень отставал от него Глеб, затем с заметным отрывом шел я (я играл на домре). Что же касается Сени, то медведь уж очень уверенно наступил ему на ухо, и через пару месяцев он в оркестр уже не ходил. У нас оказался умелый молодой преподаватель, и очень скоро он стал дирижером действующего оркестра. Мы довольно часто выступали, правда, только во Дворце Пионеров: и с самостоятельными программами, и с сопровождением вокально-танцевальных коллективов. Мне почему-то нравилось играть в оркестре, хотя, как я уже говорил, “артист” я был весьма средненький.

Точно не помню, сколько мы ходили в этот кружок — год или два, но когда мы перешли в седьмой класс, в нашей школе неожиданно объявили о создании духового оркестра. Да, почти джаза, которым мы все еще были больны после “Веселых ребят”. Конечно, мы все хором записались в духовой оркестр и нас приняли, тем более что о нотах мы уже имели представление. Мне и Глебу достались трубы, Грише — баритон, Сене — альт. Нужно ли говорить, что Сеня в духовом оркестре поиграл еще меньше, чем в струнном.

Но чтобы завершить тему “Сеня и музыкальное искусство”, я должен рассказать об еще одной его попытке приобщиться к музыке, на сей раз на профессиональном уровне. Оказавшись осенью 41-го в эвакуации в городе Сталинабаде, он вспомнил о неутоленной жажде и поступил. в военную музыкальную школу, благо там по тем временам неплохо кормили. И, представьте себе, его сразу же не выгнали, он там проучился довольно долго, может быть, даже полгода. Но вернемся к нашему духовому оркестру. Оркестр наш заиграл, и мы почувствовали себя взрослыми. Мы начали играть на школьных вечерах, и даже были случаи, когда нас приглашали играть вне школы. Денег нам не платили, но что-то давали, например, футболки. Однажды, возвращаясь довольно поздно после танцев в Доме Моряков, мы вышли на Садовую улицу и, подражая нашим кумирам, выстроились вдоль осевой линии и ударили какой-то танец. Почему-то нас в милицию не забрали.

Мои занятия в духовом оркестре не были совсем уж безобидными. Я человек дотошный и разучивал свои партии весьма прилежно. Но что такое труба, да еще в такой квартире, да в руках такого “умельца”, представить себе не трудно. Тихий, вернее, громкий ужас. Это было одной из причин, почему Инна, выступая на моем 75-летии, говорила, что я был далеко не легкий мальчик — ей доставалось больше всех. Первое, что я сделал, когда услышал о начале войны — это побежал в школу и сдал свою трубу, о чем я впоследствии иногда жалел. Желание играть на трубе у меня осталось на долгие годы. Нонна не раз замечала, что иногда у меня начинали двигаться три пальца правой руки: указательный, средний и безымянный — это я “играл” “Наурскую”, “Краковяк” или что-либо подобное из моего весьма скудного репертуара.

Чтобы завершить историю моей довоенной поры, которая получилась, как мне кажется, неполной и отрывочной, я хотел бы кратко рассказать о судьбе моих товарищей — то, что мне известно сегодня. О Сене я уже говорил. Миша Тилес после войны закончил строительный институт. Году в 46-м или 47-м во время моего приезда в Ростов на каникулы обсуждался вопрос о его переводе в Ленинградский институт авиационного приборостроения, в котором я учился. По приезде в Ленинград мне удалось договориться с деканом нашего факультета о его переводе, но Миша передумал. И правильно сделал. Он получил хорошую практику строителя всех уровней вне Ростова и появился в Ростове уже специалистом высшего класса. Под его руководством был восстановлен крупнейший в Ростове театр имени Горького и построен Дворец Спорта. Работал он много и успешно, награжден орденами и званиями, но здоровье потерял. Обширный инфаркт, инвалид. В конце девяностых он с женой, второй женой, эмигрировал в Германию, и контакты наши прервались.

Глеб Гарби. Я так и не знаю, кто он был по национальности. В Глебе всегда чувствовалась какая-то привлекающая к нему бесшабашность, он был верным другом. После того, как немцы второй раз были выбиты из Ростова, его, семнадцатилетним, взяли в армию. Но на фронт он попал только в 1945, на японский фронт. После демобилизации, году в 1950, он вернулся в Ростов на старую квартиру, где его ждала мать, очень приятная и красивая женщина, и старший брат Борис, ставший нам всем хорошим товарищем, даже не хочется употреблять слово старшим.

Хоть немного о Борисе. Прошел всю войну, был танкистом, участвовал в жесточайших сражениях. И как он замечательно рассказывал о войне! Карьера у него сложилась удачно, был главным инженером крупного в Ростове научно-исследовательского института связи, несколько лет провел в командировке в Пакистане. И очень молодым умер. От рака. Для меня память о Глебе неотделима от памяти о Борисе.

А Глеб женился, поступил в Ростовский институт Сельхозмашиностроения (между прочим, оказался на одном курсе с братом Нонны, Юрой), и после окончания института его отправили на работу в Молдавию, в Кишинев. К сожалению, его натура не выдержала соблазна дешевого вина и, когда вернулся в Ростов, но уже без жены, он был уже большим любителем выпить. Кроме того, как и следовало ожидать, он оказался и большим любителем женщин, которые в полной мере отвечали ему взаимностью. В возрасте далеко за пятьдесят, он женится на совсем еще молодой женщине, у них рождается дочь. Но от семейного проклятия ему увернуться не удалось — в шестьдесят два года он умирает от рака. С первой женой Глеба, Тамарой, мы долгие годы переписывались, она несколько раз приезжала к нам в Ленинград, много раз приглашала нас к себе, в Кишинев. В 1991 она с сыном Андреем приехала в Ленинград. Тамара очень хотела встретиться, но я не пошел на встречу — и в письмах и по телефону она обливала грязью Глеба, а поддакивать ей я бы не смог.