Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Гриша Сатуновский. Тихий, спокойный еврейский мальчик. Но в 1946 я встретил в Ростове высокого, красивого, уверенного в себе парня. Он к тому времени окончил железнодорожный техникум. Жил где-то в Рабочем городке. Но тут я должен написать то, что я сам понять не могу. Мы с ним с того времени не встретились ни разу. Мало того, что я как минимум один-два раза в году бывал в Ростове, с 1953 по 1956 я просто жил в Ростове. И ни разу у меня не появилось желание встретиться с Гришей. Однако когда мне Глеб рассказал, что он однажды видел Гришу в ресторане и не подошел к нему, я почему-то возмутился. Не знаю почему, но если мне удастся побывать в России и в Ростове, то больше всего мне хотелось бы встретиться с Гришей. Если он жив.

Наверно надо что-то сказать и о моем детском восприятии политических событий. Я помню все важные события того времени и внутри страны, и за рубежом: пятилетки, возвращение Горького в Советский Союз, приход фашистов к власти в Германии, съезд писателей СССР, общее ощущение неизбежности войны, эпопею спасения челюскинцев, Итало-Абиссинскую войну, войну в Испании, локальные войны Советского Союза с Японией, судебные политические процессы. Но не столь важно то, что я помню эти события, а то как я к ним относился. А относился я к ним так, как к ним относилось подавляющее большинство населения страны — сугубо патриотически, без каких-либо сомнений в правильности того, что происходило в нашей стране.

Во втором классе я стал пионером и этим очень гордился, был избран председателем совета отряда нашего класса. В 1937, в разгар политических репрессий, на всех углах были развешены плакаты, изображавшие кулак в рукавице с ежовыми иголками, сжимающий змею — гадину. Так вот, у нас, у мальчишек, самым сокровенным желанием было выследить и сдать в милицию какого-нибудь завалящего шпиона-диверсанта. Но еще более удивительным было то, что в нашей семье, мягко говоря, далеко не пролетарской, я ни разу не слышал каких либо критических замечаний по поводу того, что творилось в стране. И я уверен, что это определялось не столько страхом за нас, детей, сколько, вбитым в сознание подавляющего большинства населения страны убеждением в правильности политики партии и правительства. Что тут можно добавить.

В субботу, 21 июня 1941 года, мы с Сеней были в городском саду на открытом концерте Зои Федоровой. Стоял прекрасный южный теплый вечер, мы, уже чувствовавшие себя юношами, были влюблены в Зою Федорову. Жизнь еще только начиналась, но хотелось, чтобы все двигалось скорей.

А на следующий день мы с папой пошли в комиссионный магазин, который размещался где-то между Средним и Малым проспектами на улице Энгельса. Там был продан мой велосипед, из которого я вырос, и, получив 250 рублей, мы возвращались домой. На углу Ворошиловского проспекта и Энгельса вокруг столба с репродуктором собралась небольшая толпа. Ждали какого-то сообщения. Мы тоже остановились. Ровно в 12 часов мы услышали Молотова — началась война. Детство закончилось.

Еще задолго до того, как я начал эти записки, у меня, как и у большинства нормальных людей, было смутное желание узнать что-либо о своих предках. Однако это желание не проявилось тогда, когда еще жили люди, в памяти которых могли сохраниться полезные для этого сведения. Я в полной мере не воспользовался даже памятью моих родителей. Вынужден сейчас признаться, что даже о них знаю совсем немного, о дедах и бабках совсем почти ничего, а дальше — абсолютная темнота. Не могу понять: почему, хотя бы просто из любопытства, я не просил папу и маму рассказать о той их жизни, которую я не застал, об их родителях, о более дальних предках, об их занятиях, нравах, местах жительства, важных событиях. Нетрудно себе представить, насколько была бы интересна любая, даже скудная информация о том времени, о тех людях.

Однако думаю, что мои родители не так уж много могли мне рассказать. Интересоваться фамильной родословной не было в обычаях того слоя общества, к которому они принадлежали. А их родители были многодетными еврейскими ремесленниками, и традиции интеллигенции, прежде всего, дворянской — знать и хранить родословную своей семьи — были им чужды.

Немецко-еврейское звучание обеих фамилий говорит лишь о том, что наши предки в начале девятнадцатого века, скорее всего, проживали в Германии. Дальше — движение на восток. Очень трудно узнать о корнях двух фамилий, но абсолютно невероятно получить информацию о наличии фамильных ветвей, уводящих к совершенно неведомым людям. Хотя обе фамилии — отца и матери — не так уж часто встречаются, так, во всяком случае, мне казалось раньше. Оставалось только фантазировать.

На одной из конференций, проходившей в Ленинграде, ко мне после доклада подошел молодой человек и сказал, что он мой однофамилец, давно следит за моими публикациями, и хотел бы со мной познакомиться. Да, действительно, его фамилия была Штеренберг, с буквой “е” между буквами “р” и “н”. Он выходец из Житомира (города, в котором родился мой отец), и его родные и поныне проживают там же. С ходу определить какие-либо общие корни у наших семей нам с ним не удалось, но телефонами мы обменялись. Через некоторое время мне неожиданно представилась возможность поехать в командировку в Житомир, и перед отъездом я попросил моего нового знакомого дать мне телефон его родственников в Житомире.

Мне очень понравился этот город: зеленый и уютный. Глядя на улицы города и на живописные берега протекающей через город реку Тетерев, я пытался почувствовать те ощущения, которые испытывал здесь мой отец в детском и юношеском возрасте. Вызвала не только усмешку, но и понимание политика местного ГАИ: на автомобильных номерах города Житомира после букв ЖИ встречались все начальные буквы алфавита, все, кроме буквы Д. В городе Житомир, где до войны каждый третий был евреем, жидами не желали представляться не только евреи, но и украинцы.

Родственники моего знакомого очень хотели оказаться и моими родственниками, но ничего не получилось. Никаких зацепок. Зато они мне сообщили адреса большого количества житомирских Штеренбергов. Похоже на то, что когда-то, сто или больше лет назад, в Житомире проживала большая семья с этой фамилией. И все вечера, замечательные летние украинские вечера, я ходил из дома в дом, встречал очень доброжелательных людей, однофамильцев, но вспомнить о людях и событиях такой давности никто не смог. В последний день я пошел в местный музей изобразительных искусств. В большом центральном зале музея демонстрировались полотна художника-земляка, гордости всех житомирян — Штеренберга. Да, того самого Штеренберга, друга Маяковского.

О Либерманах, не входящих в семью моей матери, мне в России приходилось слышать совсем нечасто. За исключением, конечно, таких известных личностей, как сенатор Либер-ман, баллотировавшийся на последних выборах на пост вицепрезидента Соединенных Штатов Америки, и Авигдор Либер-ман, выходец из России, очень важная политическая фигура в Израиле. И совсем недавно я узнал, что такой же фамилией обладал известный во всем мире человек, но совсем под другой фамилией. В книге Марка Штейнберга “Евреи в войнах тысячелетий”, со ссылкой на значительное число первоисточников, утверждается, что настоящей фамилией шефа КГБ и генсека КПСС Юрия Андропова является Либерман. Родился он в Ставропольском крае в семье железнодорожника Вэлва (Владимира) Либермана. Мать его — Геня (Евгения) Файнштейн, учительница музыки, после смерти мужа вышла вторично замуж за грека Андропуло, который усыновил Юрия. Насколько это соответствует действительности, я не знаю — евреи, как и другие малые нации, любят относить к своим соплеменникам многих более или менее известных людей. Теперь о фактах.