Марианна Басина - Петербургская повесть

Столичные чиновники разных калибров, знатные господа, богатые барыни, слуги — всех их Гоголю хотелось вывести в своей комедии. Показать ничтожность их помыслов, пошлость их жизни. За все последние годы он насмотрелся на них, особенно на чиновников.

Гоголь писал и радовался: сколько соли, смеху, злости! Написал несколько сцен и приуныл: какая цензура пропустит этакое? А если и пропустит, государь не дозволит. Как известно, он вникает во все.

Николай действительно поспевал повсюду. Он был личностью заурядной, посредственностью, к тому же малообразован, потому что в юности уклонялся от учения. Жуковский, обучавший его жену — немецкую принцессу — русскому языку, говорил, что никогда не видел Николая с книгой в руках. Но придворные льстецы так вскружили царю голову, что он вообразил себя гением, знающим все и способным безошибочно разрешать любые вопросы.

Он давал указания не только фельдфебелям насчет ружейных приемов, но и художникам и писателям. Объявил себя верховным цензором Пушкина, правил его стихи. Драму «Борис Годунов» рекомендовал переделать в роман наподобие Вальтера Скотта. Переубедить его в чем-нибудь не было никакой возможности.

Как-то раз царь проходил по Эрмитажу с известным художником академиком Бруни. Остановились перед картиной. Царь сказал: «Это фламандец». — «Но, ваше величество…» — «Нет, уж ты, Бруни, не спорь: фламандец».

Помимо военной муштры Николай испытывал особое влечение к театру.

Еще будучи великим князем, он приказал у себя в Аничковом дворце устроить маленький театр и сам играл некоторые роли в французских пьесах. Став императором, он глаз не спускал с петербургских театров. На столичной сцене запрещалось показывать все, что хоть в малейшей степени походило на правду. В театральную дирекцию то и дело летели бумаги: «Государь император не соизволяет на представление». Дальше шло название трагедии, комедии, оперы и даже балета. Цензура запрещала показывать на сцене «в гнусном и смешном виде» военных, полицию, чиновников, чтобы не уронить их престиж, Николай часто говорил: «Россией управляют столоначальники».

А во «Владимире 3-ей степени» — не какой-то столоначальник, а начальник канцелярии аттестуется так: «…Произведен! а? каково?

Взяточник, два раза был под судом, отец — вор, обокрал казну, гнуснейший человек, какого только можно представить себе». А сестра Барсукова, столичная барыня, чтобы разлучить сына с бедной девушкой, которую он любит, подговаривает прохвоста Собачкина «немножко замарать» доброе имя девушки и не жалеет для этого двух тысяч рублей. И прочие не лучше. Богатая барыня Губомазова сама сечет своих девок.

Гоголь комедию не дописал — бросил. «Вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит, — объяснял он Погодину свое решение. — А что из того, когда пиеса не будет играться? Драма живет только на сцене. Без нее она как душа без тела… Мне больше ничего не остается, как выдумать сюжет самый невинный, которым даже квартальный не мог бы обидеться. Но что комедия без правды и злости!»

В начале 1832 года Гоголь писал Данилевскому: «Что тебе сказать о наших? Они все, слава богу, здоровы, прозябают по-прежнему, навещают каждую среду и воскресенье меня, старика, и к удивлению, до сих пор еще ни один из них не имеет звезды и не директор департамента». Под словом «наши» Гоголь разумел товарищей по Нежинской гимназии, которые жили в Петербурге и которых он в шутку называл то «однокорытники», то «одноборщники».

С тех пор как дела его улучшились, Гоголь мог принимать у себя товарищей, не боясь более упреков Марии Ивановны в расточительности. Да и расточительность была невелика — чай с кренделями, а то и с сухариками собственного изготовления. Елизавета Васильевна вспоминала, что брат, когда они жили у него до поступления в институт, ожидая гостей, «сам смотрел за всем и даже сам приготовлял какие-то сухарики, обмакивая их в шоколад, — он их очень любил».

Гоголь не хвастал, рассказывая в письме дядюшке, что умеет шить, стряпать, малярничать. Летом в Васильевке выкрасил стены и потолок в зале и гостиной, разрисовал их бордюрами, букетами, арабесками. И теперь сам, по своему вкусу, устроил все в петербургской квартире: расставил мебель, книги, безделушки. Только шить занавески нанял женщину, но кроил и показывал, как шить, сам.

Он терпеть не мог симметрии. Мебель у него стояла не по стенам, как у всех, а в углах и посредине комнаты. Столы — у кровати, у печки. Он и в гимназии делал все по-своему. На замечания возражал:

— Что я, попугай. Я сам знаю, что мне нужно!

Он был своеобычен и в большом, и в малом. Раньше его за это обзывали дураком, теперь оригиналом. Он не обижался и всегда умел ответить. Как-то во время гулянья в гимназическом саду Гоголь пошел наперерез товарищам и нечаянно толкнул одного из них. Тот сказал:

— Дурак!

— Ну, а ты умный, — ответил Гоголь, — и оба мы соврали.

Профессор Никитенко записал в своем дневнике: «Был на вечере у Гоголя-Яновского, — автора весьма приятных, особенно для малороссиянина „Повестей пасичника Рудого Панька“. Это молодой человек лет 26-ти, приятной наружности. В физиономии его, однако, доля лукавства, которое возбуждает к нему недоверие. У него застал я человек до десяти малороссиян, все почти воспитанники нежинской гимназии».

Гимназических товарищей тянуло к Гоголю. С ним было интересно. И в Нежине, когда он, щуплый, остроносый мальчишка с насмешливыми глазками, рассказывал о чем-нибудь, изображал кого-нибудь, и теперь, когда он стал писателем.

Приходили Николай Прокопович, прозванный Красненьким за румяное лицо, Иван Пащенко, Евгений Гребенка, Аполлон Мокрицкий, Константин Базили — Базиль, Василий Любич-Романович и другие.