Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1

— Ты сюда смотри и долго смотри. Если я рядом с тобой тяжело дышу, ты не думай плохого, я не сплю, у меня так тело сделано, что от красоты начинает трястись.

Море было колыхающегося багряно-бархатного цвета. В средине уже поднималась белоснежная дорога. В небе цвета индиго качалась оранжевая луна. Воздух тепел. В горах медный тягучий гул, словно они перед сном ворочаются и никак не могут лечь. Мы стояли неподвижно. Шибахмет, видимо, мысленно проходил по широкой дороге, которую он недавно с такой любовью прорубил в горах. Он останавливался на каждом повороте, любовался на море, которое каждый раз было иное. «Какие замечательные люди строили дорогу, — думал он, — как они понимают красоту!»

Он наклонился к моему уху и тихо сказал:

— Моя власть получает от меня полное почтение, Сиволот. И она мне благодарна, что я ей таких детей подарил. Но вот мы читаем про войну и мир и думаем: красиво, все красиво! Но почему он, Толстой, об рабочих молчал? Или дальше есть?

— И дальше нету.

— Скрывать приходилось, Сиволот. Не было ничего красивого у мужиков и рабочих, а Толстой хитрый старик был, умный. Борода-то у него какая, видал? Мне с ним поговорить, я б ему правду сказал: красоты у тебя много, но у нас больше. Вот я и хочу сказать власти добавочно: заводы, города, машины переименовываете, а почему стоит Черное море? Это людей раньше пугали, чтоб они не стремились сюда. Черное, мол, так и страшно: у меня и без того жизнь черна! Вот ведь я при царе никуда не ездил, кроме Павлодара, да и там не камни бил, а крутил колесо. Перекрасить надо море!

Он шел рядом со мной, слегка помахивая халатом.

Лицо у него круглое, улыбающееся.

Он напевает вполголоса:

В этом рассказе ничего не выдумано. Я жил в Сочи, в санатории Дома ученых и редактировал, по указаниям Горького, книгу воспоминаний о гражданской войне в Средней Азии. Книга позже вышла под названием «Война в песках». Тогда же я и встретился с Шибахметом. Мы с ним действительно работали вместе в Павлодаре.

Когда я привез Горькому отредактированную книгу, он еще раз удивил меня прозорливостью своей. Я ничего не писал ему о встрече с Шибахметом; Рассказ «Разговор с каменотесом» был просто напечатан в «Известиях». Принимая от меня рукопись «Войны в песках», Горький весело сказал:

— Великолепный вы напечатали «Разговор»! Я его вырезал и велел в рамочку, под стекло: чтобы каждый день видеть и всем показывать. Вот что говорит жизнь, ибо убежден — в этом рассказе нет ни слова выдумки. Правда?

И очень обрадовался, когда я подтвердил, что правда!

В СССР шла могучая, шумная работа, какой не бывало здесь никогда. Страна многоценно, немолкнуще трудилась над первой пятилеткой.

А по всей остальной земле, из страны в страну, катилась гнетущая и жестокая волна экономического кризиса.

И в эти дни творческий коллектив, организованный А. Барбюсом, В. Кутюрье и Л. Муссинаком, решил открыть в Париже Революционный театр. Для открытия театра была намечена моя пьеса «Бронепоезд». Постановщик пьесы Л. Муссинак известил меня о дне премьеры и пригласил приехать в Париж. Не объясняя причин, он просил меня поторопиться.

Суета, неизбежная при длительном путешествии, задержала меня. Опытные в делах европейского искусства люди говорили мне, что французские театры «горят» и что театру, поставившему мою пьесу, грозит та же участь. Вседневные наблюдения над нашими театрами, которые были переполнены зрителями, мало давали материала для своенравной игры театральной судьбы за границей.

Когда, наконец, я приехал со своей женой, Тамарой Владимировной, в Париж, Леон Муссинак мог мне вручить лишь афиши, извещающие о постановке «Бронепоезда», небольшой авторский гонорар, показал макеты декораций и пустующее здание театра, где недавно еще играли мою пьесу. Кризис пожрал все силы и средства молодого театрального коллектива. Театр, несмотря на множество похвальных отзывов прессы, прогорел так же, как прогорели вместе с ним десятки других театров. В Париже остались лишь государственные театры, поддерживаемые правительственными субсидиями, да несколько варьете, которые поддерживали танцующие голые девушки.

Чтобы как-нибудь утешить и почтить своего автора, коллектив театра устроил в одном большом зале вечер, посвященный моему творчеству.

Не думаю, чтоб моя фигура была так уж значительна, привлекательна или интересна французам. Скорее всего их влекли имена А. Барбюса и В. Кутюрье. Но как бы там ни было, зал был переполнен. Вступительную речь о моей литературной работе говорил Вайян Кутюрье. Читали письмо А. Барбюса, который был болен и не мог прийти на вечер, а затем начались вопросы. И вот тут-то я понял, почему собралось в этот зал так много людей.

Спрашивали о пятилетке!

Спрашивали о том, почему в России нет безработицы, когда безработица свирепствует над всем миром? Почему в России для каждого трудящегося есть кров и пища, а в прекрасной и великой Франции нет рабочему ни пищи, ни крова?

Так оно и было. Когда я шел на этот вечер, в вестибюлях метро, где было пять — восемь градусов тепла, лежали и спали толпы безработных. Зима этого года была холодная и снежная, по парижским улицам мела метель, а топливо, как известно, для бедного человека в Париже вещь малодоступная, — да если еще вдобавок тебя выгнали из квартиры. Пустовали не только театры, но и кино, но и музеи. Как-то в воскресенье я пришел в Лувр. По воскресеньям вход туда бесплатный, и, однако, никого, ни души там не было. Я спросил: «Почему никого нет?!» Мне ответили: «Но ведь Лувр почти не топят, зачем туда идти? Искусство в нашей стране не греет». В тот же день мы пошли с женой в кино. Во французских кино можно входить в зал и во время сеанса. Капельдинерша, освещая нам дорогу электрическим фонариком, провела нас в темноте среди ряда кресел и усадила. Когда загорелся свет, мы увидали, что в обширном зале нас только двое. А показывали знаменитый фильм Ч. Чаплина «Золотая лихорадка».

В те дни в отель на Монпарнасе пришло ко мне письмо следующего содержания:

«Дорогой дядя Всеволод и супруга его!

В прекрасном письме вашем ни слова не сказано вами по вопросу: виза-то итальянская имеется у Вас или нет? На вопрос этот прошу ответить немедля, дабы визу эту сейчас же вам и вручить. Ибо очень хочется, чтобы Вы приехали, и — не одному мне хочется этого.