Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1

„Любоваться природой, сидя в Париже на бульваре“ — вот это самое и называется бесплодной тратой времени. История определенно утверждает, что от времен Юлиана Апостата Париж славится производством барышень, а природа — настоящая, возбуждающая восхищение, — находится в Италии и при этом в обилии таком, что даже тошно. Отсюда следует: всяк земнородный и томимый жаждою насладиться роскошнейшей природой должен, не теряя времени на любострастное наблюдение за барышнями пар[ижских] бульваров, стремиться в Италию, где родились, жили и благополучно померли столь знаменитые люди, как, например, Торквато Тассо, Сильвестр Щедрин, князь Демидов Сан-Донато, М. Горький и потомство его, а также многие другие.

Поэтому ожидаем вас ко дню Нового года и даже ранее. И будем пить вермут, кофе, чай и многие иные жидкости разных вкусов.

Все это пишется совершенно серьезно, чему прошу верить. Жду.

Желаю доброго здоровья и всяческих приятностей.

А. Пешков

14. XII. 32».

Спокойной и уверенной жизнерадостностью дохнуло от этого письма. И потянуло в Италию! Захотелось говорить об ожиданиях, о больших хотениях, о великом русском искусстве. Хотелось выйти в поле, гулять вместе… ни разу не гуляли в поле, разговор происходил за столом. Стол, разумеется, хорош, но куда лучше поле, где на прогулке твои мысли всегда бегут впереймы мыслям собеседника. И представилось уже смеющееся лицо Горького, когда, вернувшись с прогулки, он снимает запылившуюся широкополую свою шляпу, чуть встряхивает ее легким движением, плечи его покрыты дорожной пылью и в светлой итальянской пыли его лицо.

Париж был прекрасен. Но, однако, не пора ли покинуть его?

Особенно Париж был прекрасен ночью. Улицы пустели рано. Идешь один. Кружит снег, заметая глянцево-черные колеи автомобилей. Тишина такая, что, кажется, слышишь за стеною дома, в чьей-то квартире, как потикивает маятник часов. За громадными стеклами витрин, освещенными неизвестно зачем разноцветными яркими огнями, стоят неестественно правдоподобные манекены. Выше вздымаются влажно темные стены домов с черными глубокими провалами окон. Фонари мокры, светят угарно.

Прекрасен Париж, но сердце, глядя на него, колотилось усиленно, точно он не давал слова молвить. Много прошлого, много прошлого! И это прошлое, как вот эти манекены в окнах, иногда странно правдоподобно, точно ты занес в него ногу, желая вступить, вглядеться в него. Вчера, например, читал сообщение о современной советской литературе для «возвращенцев», молодых людей; большей частью это дети эмигрантов, желающих вернуться на родину. А позавчера в этом же зале, где выступаю я, читал лекцию Керенский. И перед моей лекцией вошел в комнату ко мне устроитель и сказал смущенно: «К вам на лекцию пришел Махно. Что же с ним делать?» Из любопытства я взглянул на Махно. Небольшой, с желтоватым лицом, весь точно из битой бумаги, из той, что идет на папье-маше. Чего, кажется, французскому сыску следить за мной? И все же в коридоре отеля дежурит какая-то востроносая дама на каблуках чуть ли не в четверть метра. Она сопровождает нас всюду, а если остановишься и спросишь: «Да чего вам надо от меня?», говорит: «Помогите мне выехать в Россию! Я готова на любую работу!» Посмотришь на нее с ядовитой усмешкой, да и пойдешь дальше.

А днем Париж дерзкий, крикливый, лица у всех неприятно бледные, краснота в лице либо нарисованная, либо болезненная, и кажется, что люди здесь говорят загадками и намеками, с какой-то неприличной настойчивостью. Нет, слишком много прошлого, и слишком мало чувства! Разумеется, чужой город судить легче всего. Но ведь гений — это глубочайшее и самое богатое чувство! И мне думается, что гений во Франции в эти годы покинул Париж или во всяком случае затих, испуганно и растерянно прислушиваясь к реву того зверя, кто поднимал свою голову в Германии. Затих, замер, иначе он бы выразил себя в искусстве, вознегодовал бы на жизнь, потому что все истинные искусства стремятся показать, оценить жизнь, определить ее характер, идею и цену, так или иначе выразить ее.

В Сорренто мы попали часа за два, за три до встречи нового, 1933 года, попали иссера-бледные от волнения и усталости.

— Вы что же, пешком изволили идти? — спросил Алексей Максимович. — Почему такие утомленные?

Он, улыбаясь, слушал рассказ о наших забавных приключениях в дороге, свойственных всем неопытным путешественникам там, где все чересчур приспособлено к путешествиям и где только нужно уметь приказывать. Поверх улыбки, из-под рыжеватых выпуклых усов, скользил дым его неиссякаемой папиросы. Дым этот очень уснащал его лицо, делая его как бы парусным, ходким, словно некий старинный фрегат в бурю и в гром.

На фрегате сегодня праздник. Отдыхают постоянно работающие глаза, лазурь которых не выцвела, несмотря на старость. Он смотрит беззаботно, почти блаженно. Безмятежен и бездумен лоб. И эта жажда отдыха так велика, что забываешь утомительную дорогу, рожи итальянских полицейских, окаменевших от сонной и чадной злобы, офицеров, одетых так пестро, что наружу вываливаются все их несбыточные безумные завоевательные мечты.

Горький спрашивает, где и как мы устроились. Устроились мы в отеле, через улицу, там останавливаются все приезжающие к Горькому; он спрашивает, какую комнату мы заняли, уговорились ли с хозяйкой, чтоб нам по утрам подавали кофе. Расспрашивает чутко, как всегда, с чудесной заботливостью, вплоть до того, что не рекомендует покупать в Сорренто писчей бумаги, а заказывать ее в Неаполе. Вглядывается в лица и, заметив, что усталость наша прошла, ведет показывать дом, где он живет.

Дом двухэтажный, каменный, о восьми или десяти комнатах, снаружи и внутри весьма скромен. Украшает этот дом Соррентийский залив — яркий, ясный, чарующий даже ночью. Хорош и сад, спускающийся от дома по склону горы к морю. Ночью с балкона этот сад кажется очень большим, он полон чутко-пугливой тишины; редкие деревья как-то сладко серебряны. Днем выпал снег, к вечеру он стаял, и из сада неотвязно несет чудесным запахом земли и созревших апельсинов; их золотые шары так и мерещатся в неподвижной листве, не то уцелевшей, не то никогда здесь не опадающей.

Дом арендовывается у некоего дюка Серра-Каприола, который вместе с тремя своими сыновьями живет в Неаполе. Старик Серра-Каприола не совсем в полном уме. Он недоволен современностью. Ну, тут нет ничего особенного: многие старики, даже самые, казалось бы, умные, бывают недовольны современностью. Серра-Каприола недоволен по-особому. Он жаловался Горькому, что жители Сорренто относятся к своему господину с меньшей почтительностью, чем к его предкам или чем раньше они относились к нему самому, когда он был молод. А когда он был молод и посещал Сорренто, делегация жителей дарила ему всегда головку сыра. Это был его любимый сыр. Его делали из женского молока.