Сергей Макеев - Дело о Синей Бороде, или Истории людей, ставших знаменитыми персонажами

Пять лет спустя Аркадий Руманов встречался с Александром Блоком. Они вспоминали Марию. После этой встречи в дневнике Блока появилась эта запись: «О Маше Добролюбовой. Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни — ход русской революции мог бы быть иной». Но это не блоковские мысли и слова, это краткий конспект того, что говорил ему Руманов. Журналист явно преувеличил роль Марии в революции и ее авторитет среди партийных вождей. Обратим внимание на неловкое выражение «будь она иначе»: вероятно, именно за этими словами скрывалась рассказанная Румановым версия гибели Маши Добролюбовой.

Рассказ Руманова вряд ли существенно изменил отношение Блока к Добролюбовой, к революции, ее героям и героиням. Поэт и прежде был убежден: «Революция русская в ее лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица». Ну просто портрет сестры Маши!

Думается, дело в том, что революция, как и религия, нуждалась в собственных святых и мучениках. Причем, как и в религии, разные партии выдвигали своих, конфессиональных, святых. Левые эсеры и эсеры-максималисты были самой боевой и самоотверженной частью революционного движения, понесшей наиболее тяжелые жертвы — повешенными, расстрелянными, не говоря уже о заключенных в тюрьмы и ссыльных. Они «приписали» Марию к своему сонму мучениц, из реальной биографии сотворили «житие». А вот в большевистские святцы она не вошла — религиозна, да еще террористка, а большевики официально террор осуждали. Да у них, по правде сказать, уже был полный иконостас своих святых и угодников, а впоследствии появились даже нетленные мощи.

В святые не избирают, в мученики не назначают. Жизнь Марии Добролюбовой и без того необыкновенна, и чужие подвиги или, наоборот, преступления — ей ни к чему.

Те, кто близко знал ее, изменились, многие — сильно и навсегда.

Леонид Семенов все острее переживал лживость, двуличие «наружного мира», как он говорил. Он не раз бывал у Льва Толстого в Москве и в Ясной Поляне. Рассказ Семенова «Смертная казнь», основанный на личных его впечатлениях в Курской тюрьме, растрогал Толстого. «Я не мог говорить от слез, душивших меня, — писал старик автору. — Непременно надо стараться напечатать». Классик с большой нежностью относился к Леониду, не только как к талантливому писателю, но и как к своему последователю. Со временем Семенов стал «толстовцем» в большей степени, чем сам Толстой. Он жил в деревнях, работал батраком у зажиточных крестьян. Некоторое время провел в Самарской губернии в секте, основанной братом Маши — Александром Добролюбовым. Не раз его привлекали к суду по обвинению в кощунстве и уклонении от воинской повинности.

В 1914 году, после смерти деда, Леонид получил достаточный участок земли и завел образцовое хуторское хозяйство. Постепенно вернулся к православию, дважды посещал Оптину пустынь, беседовал со старцами. Мечтал принять монашеский постриг или стать священником.

В конце 1917 года вокруг бывшего имения Семеновых-Тян-Шанских свирепствовали банды. В октябре был тяжело ранен в голову старший брат Леонида — Рафаил.

На 26 декабря было назначено рукоположение Леонида в сан священника. Накануне его убили бандиты. В дом бросили гранату. Рукописи Семенова сначала почему-то расстреляли (?!), потом подожгли. Среди погромщиков были крестьяне, близкие к семье Семеновых.

Евгений Иванов окончательно ушел в себя. Как литератор он не состоялся, его эссе и критические статьи не оставили заметного следа. Пожалуй, только рассказы в детских журналах «Тропинка» и «Новый Робинзон» запомнились читателям. Но его внутренняя духовная жизнь, философские искания и переживания привлекали к нему многих выдающихся деятелей русской культуры. Таких ищущих свой путь интеллигентов в дореволюционной России называли «жизнестроителями».

В советской действительности им не было места. Евгений Иванов зарабатывал на жизнь простым рабочим и служащим — счетоводом, статистиком, кассиром. В 1929 году был сослан как «чуждый элемент» в Великий Устюг на три года.

Умер от голода в блокадном Ленинграде.

Поэт Николай Клюев душевно привязался к младшей сестре Маши — Елене Добролюбовой, часто писал ей письма. В 1908 году крестьянский поэт посвятил ей стихотворение:

Постепенно Клюев отошел от революции и на время скрылся в своей олонецкой глуши.

Все они ушли — кто «в народ», кто в себя.

А Блок остался.

Он все еще верил в революцию, призывал «слушать музыку революции». Но тот образ революции, который представляли себе почти все русские интеллигенты, упомянутые в этом очерке, был отринут. На смену двенадцати апостолам явились двенадцать расхристанных. Об этом на самом деле поэма Блока «Двенадцать», непонятая современниками и не переосмысленная сегодня. Поэт еще надеялся на воскрешение памяти, в финале он явил главного героя поэмы:

Но лишь поэт видит его, и больше никто…

Блок не скоро понял, что революция обманула его.

А когда понял, не вынес этого и умер.

Может быть, самая роковая ошибка русской революции — в отказе от Христа.

Помните финальную реплику в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние»:

— К чему дорога, если она не приводит к храму?

Рассказ Варлама Шаламова «Последний бой майора Пугачева» — пожалуй, самый известный из «Колымских рассказов». Он создан на документальной основе. Проза Шаламова вообще нелегкое, даже мучительное чтение. Но «Последний бой…» — ближе, понятнее читателю: в нем есть активный протест против тирании, страстный порыв к свободе, надежда на спасение и — героическая гибель.

И в то же время это самый загадочный рассказ Шаламова: так разительно он отличается от всех почти рассказов и очерков, включенных в четыре книги «Колымских рассказов». В целом это книги отчаяния и безысходности, картина нравственной и духовной деградации людей, безвинное мученичество; а в «Последнем бое…» — пафос сопротивления, пробуждение человеческого достоинства, отвага и товарищество.