Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Поводом для упрёков стали семейные страдания княгини. Она готовила своего сына чуть ли не для будуара императрицы — а он, как в песенке, женился по любви. Державин не удержался, нанёс укол. Очень уж ему не по душе пришлось неуёмное честолюбие княгини.

В «Записках» Дашковой, которые создавались позже, во времена Александра, сквозит обида на императрицу. Несомненно, она и в 1790-е чувствовала себя недооценённой. Княгиня видела себя дамой-визирем при Фелице. Она была убеждена: это злосчастные фавориты, начиная с Орлова, настроили императрицу против верной и мудрой соратницы.

Герои слухов и газетные сюжеты обживались в одах Державина. Вот в «Вельможе» упоминается некий Чупятов. Кто таков? Державин разъясняет:

«Чупятов, гжатский купец, торговавший при Санкт-Петербургском порте пенькою, имел несчастие чрез пожар в кладовых на бирже амбаров понесть великий убыток, от чего объявил себя банкротом, как иные сказывали, притворно, и, избегая от своих верителей всяких неприятностей, наложил на себя дурь, сказывая, что в него влюблённая мароккская принцесса выйдет скоро за него замуж, что прислала она к нему уже премножество сокровищей, чем бы он давно заплатил свои долги, но неприятели его не допустили до рук его присланный подарок; однако же достоинства и ордена, к нему от нея присланные, он получил, которые он и носил на себе, как то разных цветов ленты и медали: к нему от некоторых насмешников из шутки чрез почту и чрез нарочных доставленные, которыми очень гордился и утешался, показывая свои грамоты, сочинённые разными людьми ему для насмешки».

Этот несчастный безумец казался Державину символом деляческой суеты. Он рассчитывал, что имя Чупятова не затеряется в веках, что он навсегда останется в народной памяти — возможно, как раз благодаря державинским стихам… Чупятов не менее важен для Державина, чем Пожарский или Долгоруков. Они показали, как должно жить, Чупятов — как не до́лжно.

А вот — умиротворительный финал «Вельможи» и многозначительная строка:

Снова требуется разъяснение! Здесь Державин прозрачно намекает на «прозвище, преклонность лет и славу Румянцева».

В «Объяснениях» Державин с демонстративной щегольской лёгкостью указывает на реальные имена адресатов сатирических строф «Фелицы» — самой счастливой оды, которая стала для поэта входным билетом в высший свет и в историю литературы. Называются имена титулованных особ, князей и графов: Г. А. Потёмкина, П. И. Панина, С. К. Нарышкина, А. А. Вяземского, славного А. Г. Орлова… До сих пор школьники и студенты, изучающие оду «Богоподобной царевне Киргиз-кайсацкия орды», читают в учебниках об этом сатирическом подтексте и не удивительно: сам автор настаивал на такой трактовке! Но не было ли и классическое объяснение формой лукавого художественного артистизма?

Как известно, бытовая правда не всегда стоит выше правды поэтической — и прославленные строки «Фелицы» оказываются прежде всего монологом автора, его признанием, а вовсе не воспринимаются как изящный придворный юмор «для внутреннего светского употребления».

От «Объяснений» Державин легко перешёл к «Запискам», которые он не диктовал, а писал самолично — пером по бумаге, наедине с самим собой. В «Записках» было слишком много пристрастных откровений, чтобы доверять их чужим глазам или надеяться на публикацию. Державин писал «для истории», надеялся на далёких потомков.

И вот он начал: «Бывший статс-секретарь при императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц-коллегии президент, потом при императоре Павле член Верховного совета и государственный казначей, а при императоре Александре министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер, Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа».

Стиль «Записок» Державина принадлежит, конечно, допушкинской и докарамзинской русской прозе. К тому же Державин не подготовил свой труд к печати, не отредактировал, не отшлифовал. Художественная проза в XVIII веке не развивалась так счастливо, как поэзия. Современному читателю непросто научиться получать от неё наслаждение. В стихах Державина — богатырский размах мыслей и образов. В прозе же — подчас бухгалтерски мелочный подход к реальности. И эта бюрократическая манера писать о себе в третьем лице… В стихах он своего «я» не стеснялся! В той прозе, которая была ведома Гавриле Романовичу, просто не было инструментов, которые могли бы отразить его личность. Державин ведь и в драматургии не был тем исполином, каким мы его знаем по лиро-эпической поэзии. Он не оттачивал «Записки», не готовил их к публикации — и потому в некоторых местах проговорился, перешёл (о ужас!) на речь от первого лица.

Поэзия стала упоительным занятием ещё во времена соперничества Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова. В памяти Державина остались отголоски той канувшей эпохи. Но в 10-е годы XIX века он чувствовал, что назревает новое отношение к поэзии — более исступлённое, взвинченное. В силу слова теперь верили сильнее, чем в Вольтерово Просвещение. Державин понимал, что подвиги русской армии в 1812 году лучше всех воспел молодой Василий Жуковский. Родилось четверостишие, которое Державин никому не показывал. Просто хранил среди бумаг.

Здесь не только скорбное предчувствие смерти. В чём-то Жуковский его превзошёл. Для него поэзия — не «летом сладкий лимонад», он живёт ею, погружаясь то в английскую, то в немецкую стихию. Они недурно образованы, эти молодые литераторы. Правда, в «Певце во стане русских воинов», пожалуй, слишком много пряностей. Как-никак, песня ратников — а сентиментальных строф в избытке. Но за патриотический порыв, за звучные призывы к мщению можно простить любой срыв. Армия полюбила эти стихи, когда Бонапарт ещё хозяйничал в русских городах. Во дни роковые поэты должны торопиться: дорого яичко ко Христову дню. Вот и Державин свою оду «На парение орла» напишет торопливо, зато ко времени.

Державин и в 1812 году всё чаще чувствовал себя «поэтом великой Екатерины». Но разве это четверостишие, посвящённое Жуковскому, — не чудо? Одно словцо «скользкой» возле бездны гроба — это образ сильнейший. Державин частенько бывал многословен, а тут в четырёх строках — не набросок, а щемящая картина, в которой и восторг, и ужас. Восторг перед жизнью, ужас от приближения смерти — главная державинская тема со времён оды «На смерть князя Мещерского».