Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

«Нестором» русской армии на долгие годы стал граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский. Так его и называли. Тут, конечно, речь идёт не о русском летописце Несторе, а о древнем ахейском герое, который был старшим и мудрейшим из греческих царей, пришедших под стены Трои. В отличие от Суворова и Державина Румянцев смолоду был баловнем судьбы. В кадетском корпусе он считался гулякой и весельчаком, эдаким прожигателем жизни.

Остался в истории возглас хромого Фрица — Фридриха Великого: «Бойтесь собаки Румянцева, остальные русские генералы не столь опасны». Отчасти так оно и было: в войне с пруссаками Румянцев не уставал удивлять противников и соратников доказательствами своего таланта.

Румянцев умел ладить с царями, не теряя достоинства. Он никогда не был фаворитом Екатерины. Фавориты иногда сражались рядом с ним — как Завадовский и Потёмкин. Первую при Екатерине русско-турецкую войну называли румянцевской — и по праву.

Державин восхищался победами Румянцева и его мудрыми остротами, ещё пребывая в безвестности. Когда скромный чиновник превратился в крылатого «певца Фелицы», входил в силу Потёмкин, но самым почитаемым русским полководцем, несомненно, оставался Румянцев.

Задунайский казался ему фигурой титанической. Непобедимый воин, одолевший самого Фридриха, кромсавший турок в манере Юлия Цезаря или Ганнибала, да ещё и мудрец. Кто сражался под командованием Румянцева — кровью добывал славу, ордена, положение. А в гвардии достичь высот можно было только с помощью связей или денег. Ни того ни другого у Державина не было. И вот — страшные слухи о кровавом восстании. Труба зовёт! Мудрец Бибиков, как и Румянцев, восхищал подпоручика.

В советское время в ходу была романтизация Пугачёва. Его воспринимали если не как сознательного революционера, то как предтечу революции. Борец за права угнетённого крестьянства, угнетённых башкир и яицких казаков, предводитель крестьянской войны, талантливый военачальник-самородок. Но само понятие «крестьянская война» есть натяжка. Это был казачий бунт, вспыхнувший вокруг самозванца, бунт, поддержанный башкирами и некоторыми крестьянами, которые почувствовали вкус к смуте. Ведь за 170 лет до Пугачёва лихие ватаги во главе с самозванцами и авантюристами втянули в драку всю Московскую Русь. От тех «лихих» времён остались песни и предания. Царей в те годы в Москве меняли не раз. Смута — это стихия, превращающая государственный аппарат в уязвимую лёгкую надстройку: дунул — и развалится. Воспоминания о Смутном времени не отпускали во дни пугачёвщины и Державина. В те годы ещё не была написана подробная история бунташного русского XVII века. Да, на Казанскую каждый год вспоминали изгнание поляков, подвиги Пожарского, Минина, Гермогена. Это был государство-образующий миф. Семейные легенды сохранили и ужас перед всеобщим ожесточением, перед разбойничьими временами. Пугачёв казался новым воплощением смуты.

Летом 1774-го 25-тысячная армия Пугачёва вовсю покуражилась на берегах Волги. В те жаркие месяцы бунтовщики казнили около трёх тысяч дворян. Столько и на войнах не погибало.

Многим честолюбцам пугачёвщина подарила шанс отличиться, выйти в люди. Но не только личные амбиции звали молодых дворян на берега Волги и Яика. Империя содрогнулась от игрищ «речёного Емельки». Конечно, бунт не был антимонархическим. Народ шёл не за Пугачёвым, а за подлинным императором Петром Третьим. От Волги до Яика давно бродили слухи, что царь скрылся от столичного коварства среди казаков, вольных людей. Обнажилась самая большая ложь екатерининского правления, его уродливая изнанка. Ведь у царицы не было законных оснований оставаться на троне после того, как её сын и наследник убиенного императора достиг совершеннолетия. Но Екатерина оказалась выдающимся политиком, а такие власть берут сами. И нет для них невозможного, кроме одного — отказа от власти.

В те годы в ходу был классицизм с его преклонением перед Античностью. В Екатерине Алексеевне видели воплощение языческой богини и в то же время — олицетворение православного самодержавия. Противоречие? Ещё какое. Но абсолютный христианин, как и абсолютный язычник, — редкость во все времена. А Пугачёва поддержали угнетённые русские молитвенники — староверы.

Державин, поспешивший на ловлю Пугачёва, отстаивал свои убеждения, спасал Россию от катастрофы. Трудно представить себе более опасное предприятие. Петербург был наслышан о жестоких расправах Пугачёва над дворянами. Вирус бунта быстро распространялся в крестьянской среде. Здоровые мужики становились разбойниками — и вовсе не обязательно при этом примыкали к Пугачёву. У смуты не бывает единого управленческого центра. Территория, охваченная бунтом, могла стать гибельной ловушкой для офицера.

Итак, Державина включили в своего рода спецслужбу — в секретную комиссию, которая предназначалась для разведки и пропаганды. В первый раз в жизни (а вышло, что и в последний) Державину довелось предводительствовать немалыми вооружёнными отрядами. Командирского опыта у него не было, но на войне образование идёт по ускоренной программе, а Державин чувствовал себя именно на войне. Ожесточение пугачёвцев он увидел своими глазами.

Преображенец давно искал живое воплощение чиновничьего идеала. Жизнь щедро поставляла поводы к разочарованию — а он всё тосковал по образцу… И вот — Бибиков. Деловитый, обстоятельный, вроде бы не замешанный во злонравии и казнокрадстве. Быть сотрудником, а если удастся себя проявить — ближайшим советником такого деятеля — вот высокая цель, вот положение, которое позволит проявить себя, вырваться из безвестности.

Бибиков вряд ли успел вполне изучить и оценить Державина, но ему понравилась расторопность преображенца. Совсем недавно, в Польше, под его командованием действовал Суворов. О Суворове при дворе и в армии заговорили, когда он ещё был полковником: суворовские суздальцы на учениях уважать себя заставили. Бибиков присмотрелся к нему и убедился: удивительно энергичный и целеустремлённый командир. Честолюбивый и честный. Все силы отдаёт службе — и достигает успеха, «повелевает счастием», как говаривал сам Суворов. Державина ещё не воспринимали всерьёз, хотя сам он считал, что ухватил птицу счастья за хвост, что он — и никто другой — спасёт империю от «речёного Емельки».

…Давненько он не бывал в родных краях! Казань охватила паника: дворяне бежали из города, спасая пожитки. Город выглядел облезлым, неприбранным — как будто разбойники уже вволю покуражились на его улицах. Только весть о прибытии Бибикова несколько успокоила обывателей — тех, кто не симпатизировал Пугачёву и страшился смуты. Нашлось среди казанцев и немало потенциальных сторонников Пугачёва — тех, кто готов был искать счастья в стихии мятежа. Державин, прибывший в Казань раньше генерала, принялся выявлять настроения и пришёл в ужас. Такое бывает: народ как будто истосковался по гражданской войне, многие рады были броситься в авантюру. Ещё по дороге в Казань Державин прослышал о бунтарских настроениях во Владимирском гренадерском полку. Да, многие солдаты готовы были сложить оружие и даже перейти на сторону «императора Петра Фёдоровича». А полк этот собирались бросить против Пугачёва. Бибикова известие обескуражило. Но рвение нового сотрудника радовало — значит, он в нём не ошибся: этот годится для секретных дел, для разведки. Владимирский полк следовал в Казань отнюдь не суворовскими темпами, останавливаясь в разных уездных и губернских городах. Губернаторам было поручено следить за владимирцами тайно и неусыпно, выявляя крамолу. И, по пути в Казань, сведения Державина подтвердились, люди нижегородского губернатора Ступишина выявили нескольких злоумышленников. Всех подозрительных наказали, на остальных нагнали страху.