Литтон Стрэчи - Королева Виктория

Они всегда играли во время завтрака, потом на рассвете, за ленчем, и всегда, когда мы входили или выходили; потом перед обедом, и после обеда почти все время. Мы оба стали поклонниками волынок».

Ну как можно было не желать таких удовольствий снова и снова; и в 1848 году королева сняла в аренду дом в Балморале, близ Бремара. Четыре года спустя она выкупила его совсем. Здесь, среди красот дикой природы Абердиншира, она теперь каждое лето сможет быть по-настоящему счастлива; теперь она сможет жить просто и свободно; теперь вечерами она сможет быть романтичной, сможет любить Альберта, и ничто на свете им не помешает. Небольшой уютный дом вызывал очарование. Что может быть удивительней, чем жить в двух или трех гостиных, с детскими комнатами наверху и с единственным министром-распорядителем, занимающим крошечную спальню. И потом вбегать и выбегать когда хочется, рисовать, гулять, и смотреть на красного оленя, подошедшего на удивление близко, и ходить в гости в соседние коттеджи! И можно было лазать по горам и возводить пирамиды из камней. «И когда мы, наконец, закончили эту пирамиду, которая получилась, я думаю, футов семь или восемь в высоту, Альберт забрался на самый верх и положил последний камень; После чего мы трижды прокричали ура». А вечером были шотландские танцы.

Но Альберт решил снести старый домишко и построить на его месте замок по собственному проекту. С великой торжественностью, в соответствии со специально составленным меморандумом, в основание строения заложили первый камень, и в 1855 году уже можно было вселяться. Просторный, построенный из гранита в стиле шотландских баронов, с 30-метровой башней и башенками на остроконечной крыше, замок прекрасно вписался в живописный горный пейзаж с протекающей неподалеку речкой Ди. Особое внимание Альберт с Викторией уделили внутреннему убранству. Сосновые стены и пол были покрыты специально изготовленной плиткой. В каждой комнате шотландские ткани — красно-серые балморальские, придуманные принцем, и викторианские в белую полоску, разработанные королевой; были и шотландские портьеры, и шотландская обивка на креслах, и даже шотландский линолеум. На стенах висели акварельные рисунки Виктории, а также многочисленные оленьи рога и голова кабана, подстреленного Альбертом в Германии. В алькове зала стояла статуя Альберта в шотландском костюме, в натуральную величину.

Виктория объявила замок совершенством. «С каждым годом, — писала она, — я все больше привязываюсь к этому раю, тем более что теперь все здесь сделано моим дорогим Альбертом — это его творение, его работа, его строительство, его планировка… во всем ощущается его несравненный вкус и его рука».

И действительно, именно здесь провела она самые счастливые дни. Когда в последующие годы она оглядывалась назад, эти золотые часы казались окруженными сияющим ореолом и какой-то неземной святостью. Каждый момент казался чистым, прекрасным и наполненным внутренней значимостью. Временами все, что ей довелось тогда пережить — и радости, и печали, и самые обычные дни, — всплывало перед ней с необычайной живостью, как в лучах чудесного света. Охотничьи походы Альберта — вечер, когда она пошла гулять и заблудилась; Вики, сидящая на осином гнезде; танец при свете факелов — с какой четкостью все это, да и десятки тысяч других происшествий запечатлелись в ее памяти! И как она спешила записать все в дневник! Известие о смерти герцога Веллингтонского! Что за момент — когда она сидела за мольбертом после пикника у озера в одиноких горах, и тут ей приносят письмо лорда Дерби, и она узнает, что «гордость Англии, или даже Британии, ее слава, ее герой, величайший из людей, родившихся на ее земле, ушел из жизни». Да, именно так она подумала о «старом бунтовщике» былых дней. Но то прошлое было полностью забыто — от тех воспоминаний не осталось и следа. Долгие годы герцог представлялся ей фигурой почти сверхчеловеческой. Разве не он поддерживал доброго Роберта Пила? Разве не он уступил Альберту свой пост главнокомандующего? А как забыть те гордые минуты, когда он был крестным отцом ее сына Артура, родившегося в его восемьдесят первый день рождения! Так что она посвятила целую страницу дневника хвалебным сожалениям. «Никто и никогда не занимал такого высокого положения: над всеми партиями; почитаемый всеми; уважаемый всей нацией; друг монарха… У Короны никогда не было — и, боюсь, никогда не будет — столь преданного, лояльного и верного слуги, такой надежной опоры!» Серьезны были эти мысли; но вскоре их сменили другие, не менее волнующие, мысли о событиях, которые невозможно забыть: проповедь мистера Маклеода о Никодемусе, красная фланелевая юбка, которую она подарила миссис П. Фаркуарсон, а потом еще одну старой Китти Кер.

Но, несомненно, самыми запоминающимися и самыми приятными были походы — редкие, волнующие походы высоко в горы, через широкие реки, по незнакомым местам, длившиеся по нескольку дней. С собой брали лишь двух егерей, Гранта и Брауна, и путешествовали под вымышленными именами. Все это напоминало скорее роман, чем реальную жизнь. «Мы решили называть себя Лорд и Леди Черчилль и Компания — леди Черчилль проходила как Мисс Спенсер, а генерал Грей как Доктор Грей! Один раз, когда я садилась в карету, Браун забылся и назвал меня „Ваше Величество“, и Грант на облучке однажды назвал Альберта „Ваше Королевское Высочество“, что нас очень позабавило, но, впрочем, никто ничего не заметил». Сильная, энергичная, жизнерадостная, приносящая, казалось, удачу — горцы утверждали, что у нее «счастливая нога», — она радовалась всему — суете, пейзажам, неудачам, грубым тавернам с простой едой и прислуживающим за столом Брауну с Грантом. Она могла бы идти вечно, лишь бы рядом был Альберт и впереди Браун вел пони, — и она была бы абсолютно счастлива. Но приходило время поворачивать обратно, увы! время возвращаться в Англию. Она едва могла это пережить — сидела безутешная в своей комнате и смотрела на снегопад. Последний день! О! Лучше бы ее занесло снегом!

Крымская война принесла Новые впечатления, причем большей частью приятные. Приятно быть патриотичным и агрессивным, подбирать для чтения в церкви подходящие молитвы, узнавать о славных победах и с неведомой доселе гордостью ощущать себя англичанином. С чувством, которого она от себя и не ожидала, Виктория изливала эмоции, восхищение, жалость и любовь на «славных солдат». А когда она вручала им медали, ее восторг не знал границ. «Благородные парни! — писала она королю Бельгии. — Я воспринимаю их, как собственных детей ; мое сердце бьется за них так же, как за самых близких и дорогих мне людей. Они были так тронуты, так довольны; я слышала, как многие плакали; а когда им предложили выгравировать на медалях их имена, они не хотели даже слышать об этом, потому что боялись, что им вернут не те медали, которые они получили из моих рук, это очень трогательно. Некоторые из них были сильно искалечены». И она, и солдаты испытывали сходные переживания. Они чувствовали, что она оказала им великую честь, а она с идеальной непосредственностью разделяла их чувства. Альберт относился к подобным вещам совершенно иначе; присущая ему суровость не давала проявлять эмоции. Когда генерал Уильямс вернулся с героической победой из Карса и был представлен ко Двору, быстрый, жесткий и отчужденный кивок, которым принял его принц, подействовал на окружающих, как ведро холодной воды. Он по-прежнему оставался чужаком.