Александр Яковлев - Омут памяти

И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том о сем, пятом и десятом. Их начали слушать вполуха, потом высмеивать, а главное — перестали воспринимать всерьез. Я вижу в этой привязанности к многословию не только закостеневшую традицию, но и привычный способ скрыться от конкретных вопросов в густых, почти непроходимых зарослях слов.

Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобретению разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой "свежей", на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали, воспринимались как искусственные словосочетания. Жизнь-то быстро шла вперед, формировался новый политический язык, а лидер никак не мог вытащить ноги из вязкой глины уходящей эпохи, уйти от умирающей стилистики языка и самой жизни.

Психологически эту непомерную тягу "к необычному" я объясняю тем, что он был поглощен (а это так) не только идеей общественного переустройства, которую ему хотелось объяснить как можно подробнее, но и стеснен особыми качествами, характерными для людей, которые окончили университеты, а вот с хорошим средним образованием отношения у них остались несколько двусмысленными. Отсюда и "открытия" давно известных истин. Впрочем, это не такая уж большая беда.

Но и мы, "чернорабочие" в подготовке текстов, вовсю старались изобрести что-то "новенькое", дабы потрафить жаждущему такового. Наши старания были искренними, но и в какой-то мере приспособленческими, идущими от въедливых номенклатурных привычек да еще от желания не вспугнуть начавшиеся реформы каким-то неловким движением, не затуманить красивый утренний восход — Перестройку, не расколоть складывающийся "мозговой центр".

Кроме того, мы знали, что Горбачев все равно передиктует наши тексты, навставляет туда всяких своих словечек, чтобы потом, на ближайшем заседании Политбюро при обсуждении текста доклада или выступления заявить, что вот, пришлось плотно поработать самому, проект был слабенький и не содержал глубоких выводов, скользил по поверхности.

Все давно заметили эту слабость Михаила Сергеевича. А он, вдохновляемый похвалами, как бы взбирался на мнимую трибуну и начинал подробно рассказывать, как пришли к нему эти "новые мысли и предложения", как правило, ночью, как он позвонил Яковлеву, зная, что он тоже "сова", и т. д. Подробные мизансцены стали ритуальными. Кстати, я не вижу в них ничего плохого, больше того, они были полезными, ибо политбюровцы были и умом слабее Горбачева, и образованностью тоже. Возможно, Михаил Сергеевич и намеренно ставил перед собой эту просвещенческую задачу. Иногда после заседания он с ухмылкой спрашивал меня: "Видел реакцию этой публики?"

Мои наблюдения по поводу характера нашей работы над текстами для Горбачева относятся к человеку пишущему и думающему. У меня нет ни малейших замечаний подобного рода к предыдущим "вождям", они чисты, как голуби после купания, ибо ничего сами не писали, если не считать полуграмотные резолюции. Михаил Сергеевич — первый постсталинский руководитель, который сам писал, умел диктовать, править, искать наиболее точные выражения, а главное — был способен альтернативно размышлять, без сожаления расставаться с устоявшимися догмами. К так называемым "обязательным" формулам относился достаточно небрежно, без того ритуального почтения, которое господствовало в практике сочинений речей для всех без исключения предшествующих "вождей". Все они говорили чужие речи, Михаил Сергеевич — свои.

Группа спичрайтеров то увеличивалась, то уменьшалась — в зависимости от того, на каком этапе шла работа. Начинали, как правило, большими группами, а заканчивали достаточно узким кругом. Поначалу я возглавлял такие группы. Предварительные тексты готовили по разделам: Медведев — экономический, Черняев — международный, Биккенин — социальный, Болдин — сельскохозяйственный. Мне приходилось готовить политический блок. Позднее в эту узкую группу вошли Георгий Шахназаров и Иван Фролов. "Рыбу" — так называли самые первоначальные тексты, готовили для нас отделы аппарата ЦК КПСС, институты АН СССР. Конкретные, особенно цифровые предложения исходили из правительства.

Поскольку ко мне приходили почти все материалы, я имел возможность узнавать по этим текстам о политических настроениях в тех или иных отделах ЦК. Узкую группу спичрайтеров ненавидели, но и боялись. Так было всегда — и при Хрущеве, и при Брежневе. В то же время "карьерные попрыгунчики" всеми путями искали знакомства с "приближенными" к уху начальства, надеясь улучшить свое должностное положение, немало людей из этой породы "карьерных жуков" витийствуют теперь в Думе по линии КПРФ и попутно "разоблачают" Перестройку. Практически я оказался на своего рода наблюдательном пункте, с которого были видны интриги, предательства, подсиживания, вонючее доносительство — и все ради карьеры, ради власти. Порой охватывало такое уныние, что хотелось все бросить к чертовой матери и найти себе более спокойное пристанище.

Тем временем Реформация все чаще натыкалась на неожиданные трудности, все глубже увязала в неопределенностях идей и практических задач. Политика вырвалась вперед, а экономика и государственное управление продолжали оставаться в замороженном состоянии. Это объективное противоречие сказалось и на действиях самого Горбачева. Решившись на крупнейший по своему историческому значению шаг, он не сумел найти в себе силы на жесткое продвижение конкретных реформ, которые диктовались новой обстановкой.

В результате была допущена историческая ошибка, когда на основе советской системы, а в действительности на основе государственного феодализма, мы вознамерились строить демократический социализм на принципах гражданского общества.

Из истории известно, что роль "первого лица" в формировании политической и нравственной атмосферы в государстве огромна, а потому упорное обнюхивание Горбачевым "социализма", идею которого Сталин превратил в "тухлое яйцо", серьезно мешало формированию реформаторского мышления, продвижению его в массы, равно как и конкретным перестроечным делам.

Должен в связи с этим бросить упрек и самому себе. Обстановка требовала углубления реформ. Уже тогда я понимал срочную необходимость введения свободной торговли, развития фермерства, многопартийности и т. д. Но, вроде бы и не желая этого, я закрутился в одно время вокруг своих обид и переживаний, потеряв стержень делового поведения. Дело в том, что почти с самого начала Перестройки, а точнее, после того, как я вернулся в аппарат ЦК, критика со стороны наиболее обскурантистского крыла КПСС сосредоточилась в основном на мне. Я уже рассказывал об этом. Из меня начали лепить чудовище, поднявшее руку на все самое святое в жизни страны, распускать всякого рода сплетни, рассчитывая на восприятие толпы. И все это — почти каждый Божий день. Я стал хуже управлять собой, меня все меньше интересовали дела, с напряжением ждал, что завтра напишут и скажут профессиональные грязноделы. На обдумывание перспектив Перестройки не хватало сил.