Александр Яковлев - Омут памяти

Как-то разговор зашел о второй программе радио. Туда сбрасывали все, что не годилось для первой программы. Возникла идея сделать вторую программу информационно-музыкальной: пять минут информации, двадцать пять — музыки, и так круглосуточно. Долго спорили о названии. Сошлись на «Маяке».

Но как только эта идея достигла ушей работников второго канала, забушевали страсти. Посыпались письма в ЦК. Да и в ЦК, кроме Ильичева, мало кто поддерживал эту идею — ломка была слишком крутой. Не в восторге был и Суслов, он сам работал при Сталине председателем этого комитета. Ему-то в основном и жаловались.

— Ищи дополнительные аргументы! — сказал как-то Ильичев рассерженным тоном.

В то время, как известно, существовала практика глушения иностранных передач. Бесполезная работа, но требующая огромных мощностей. К тому же цели своей эта трескотня не достигала. Уже за несколько десятков километров от крупных городов можно было услышать любые иностранные передачи — был бы приемник. Министерство связи, занимавшееся всем этим делом, боясь гнева начальства, поставило особо мощные глушилки на здании Политехнического музея (около здания ЦК КПСС) и на Кутузовском проспекте (где жили большинство членов Президиума ЦК).

У меня в секторе работал специалист по радиотехническим делам Геннадий Сорокин. Я поручил ему сделать замеры без всяких натяжек. Выяснилось, что обстановка еще хуже, чем мы ожидали. Глушение оказалось полной липой.

А что, если предложить глушить «иностранных злодеев» «Маяком»? Убить, так сказать, двух зайцев сразу. Я доложил об этом Ильичеву. Тот улыбнулся, понимал, что предложение лукавое, толку будет мало, но пообещал, что доложит Хрущеву. Через несколько дней Леонид Федорович пригласил меня и сказал, что Хрущеву идея понравилась, но надо утихомирить коллектив и председателя комитета Михаила Харламова, который уже сказал помощникам Суслова, что затея Яковлева ничего хорошего не принесет.

Решили вынести вопрос на открытое партийное собрание телерадиокомитета. Комитет и так гудел, как улей. Ильичев поручил мне выступить с информацией. Обсуждение было бурным и долгим. Харламов выступил против, но собрание поддержало мое предложение об организации информационно-музыкальной программы. На другой день Ильичев пригласил меня к себе. У него сидел Харламов. Судя по хмурым лицам, между ними уже состоялся не очень веселый разговор. Посадив меня напротив Харламова, Ильичев начал «распекать» нас за то, что свои противоречия мы вынесли на общее собрание коллектива. Я молчал, чувствуя по тону Ильичева, что все это он говорит больше для Харламова, чем для меня.

Через два-три дня Леонид Федорович улетал в Волгоград. Обычно в таких случаях его провожали в аэропорту Павел Сатюков (главный редактор «Правды»), Алексей Аджубей (главный редактор «Известий»), Борис Бурков (председатель правления АПН) и Харламов. На сей раз Харламов не был приглашен. Ему пришлось изменить свою позицию относительно реформы радиовещания.

1 августа 1964 года радиостанция «Маяк» вышла в эфир.

Конечно, мои заверения на Политбюро, что «Маяк» справится с глушением, были такой же липой, как и само глушение. Специалисты знали об этом, но молчали. Технически мы не могли заглушить иностранное радиовещание «Маяком», не хватало мощностей. Я рад, что «Маяк» живет до сих пор, считаю его и своим детищем.

Кстати, в 1968 году Андропов внес предложение о возобновлении глушения, причем втайне от отдела пропаганды. Политбюро приняло и это предложение. «Прогрессист и интеллектуал», как о нем иногда говорили, Андропов пуще всего боялся правдивой информации.

К этому времени я уже зарекомендовал себя в глазах начальства как человек, способный что-то складно изобразить на бумаге. А поскольку начальство писать речи и доклады не умело, то создавались спецгруппы для подготовки текстов. Работали обычно за городом, на дачах ЦК — в Серебряном бору, в Волынском, на бывшей даче Горького и в других местах. Такие выезды продолжались до двух, а то и дольше месяцев. Ели, пили, всего было вдоволь. Играли в домино, на бильярде. Заказчикам речей мы внушали, что работа трудная, требующая времени и больших усилий. На самом деле это было дружным враньем. То, что потом произносилось, можно было подготовить и за неделю.

Так я и попал, вместе со многими моими товарищами, в водоворот бессмыслицы, полный цинизма и лжи, связанный с подготовкой «руководящих» докладов. Не буду рассказывать об этой однообразной рутине. Упомяну лишь о паре запомнившихся эпизодов.

Позвонил Ильичев и сказал, чтобы я сел за доклад к годовщине Октября для Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Я не стал собирать «команду», жаль было времени. Позвонил Александру Бовину, он работал в журнале «Коммунист». Попросил написать международную часть, сам сел за внутреннюю. Через пару дней встретились, соединили обе части, однако дорабатывать не стали. Я послал текст помощникам Подгорного, полагая, что они сами созовут людей для доработки. Ждал ответного звонка, но не дождался. Подумал, что кто-то еще готовит параллельный текст. Так часто бывало.

На торжественное собрание в Кремль не пошел — уехал с семьей в двухдневный дом отдыха. Но любопытство привело меня к телевизору. Доклад я услышал в том виде, в каком мы его подготовили. Без всяких поправок. В одном месте прозвучала явная политическая двусмысленность. По окончании доклада позвонил в приемную Подгорного и сказал, что при публикации доклада надо кое-что поправить.

Подождав еще час-два, позвонил снова. Дежурный сказал, что доложил Подгорному, но тот буркнул: «Пусть Яковлев сам и исправляет». Позвонил в «Правду», поправил. С тех пор я гораздо спокойнее, если не сказать — циничнее, стал относиться к подготовке разных текстов для высокого начальства.

Но самой памятной для меня была история, связанная с повестью Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Владимир Лакшин рассказывал мне, как однажды на стол главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского легла рукопись тогда еще мало кому известного автора. Она была написана на нескольких ученических тетрадях в клеточку и называлась «Щ-854» (таков был лагерный номер Ивана Денисовича). Твардовский взял ее домой вместе с некоторыми другими литературными бумагами. Потом рассказывал, что начал читать рукопись поздно вечером — и так до утра. Утром позвонил помощнику Хрущева Лебедеву и попросил прочитать ее Хрущеву. Читка состоялась в один из вечеров в доме Хрущева на Ленинских горах. Это был дом под номером 20. Читал Лебедев, а под конец — Нина Петровна, жена Никиты Сергеевича.

Как вспоминает Твардовский, Хрущев сказал Лебедеву: «Готовьте книжку для опубликования в „Новом мире“. Это как нельзя кстати, очень важная иллюстрация к моей речи на XX съезде партии. Пусть почитают, что творилось в лагерях».