Александр Яковлев - Омут памяти

Как рассказывал мне Леонид Замятин (он оказался там для подготовки «сообщения для печати»), обед был в узком составе. Неожиданно, когда все уже сели за стол, появились Хрущев и Микоян. Хрущев сел не в центре стола, а слева от Сукарно, как бы подчеркивая, кто сегодня главный, — Подгорный. Обед шел в обычном духе подобных «мероприятий». Но к концу обеда, постучав по рюмке, взял слово Хрущев.

— Дорогой друг Карно, я сегодня уже в отпуске и завтра вылетаю в Пицунду. Зачем, сам не знаю. Но все они уверяют меня, что надо отдохнуть и полечиться. От какого недуга лечиться, тоже не знаю. Я спрашивал самого себя: ехать или не ехать? Но ведь они желают мне здоровья. Спросил врачей, и те говорят, что надо поехать недельки на две. Ну уж раз врачи говорят, то, наверное, не грех и «подлечиться». Друг Карно, скажу тебе откровенно: у нас не все разделяют то, что происходит в стране. Критикуют и меня, правда, не очень громко, но я-то знаю об этом. Ничего, приеду — все поставим на место. — Затем жестко добавил: — Я эту «центропробку» выбью. Они мой характер знают. Тормозить дела никому не дам. Вот это я и хотел сказать как отпускник…

Затем, после нескольких приветственных слов в адрес Сукарно, Хрущев пригласил его сделать остановку в Москве на обратном пути и поговорить по делам. «14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, чтобы встретить Сукарно, я снова оказался, — вспоминает Замятин, — во Внуково-2. Перед отъездом в аэропорт мне позвонил Аджубей и спросил, еду ли я на аэродром и кто будет из Политбюро встречать Сукарно. Аджубей предложил мне поехать с ним. В машине спросил меня, знаю ли я, что идет заседание в Кремле и что готовится смещение Никиты. Ответил, что первый раз слышу об этом. Аджубей прищелкнул языком и после паузы сказал: — Ты не отходи от меня на аэродроме. Я еду встречать Сукарно. Понял?

По приезде во Внуково охрана провела Аджубея в комнату Политбюро. Я остался в зале и увидел в окно Семичастного, нескольких сотрудников „девятки“ и 4 автомашины. Подрулил самолет, из которого вышел Хрущев и, как потом рассказывал Семичастный, спросил его: — А где же все остальные бляди?

— Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут».

Там действительно ждали, чтобы снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС. В аппарате обо всем этом, я думаю, мало кто знал.

А теперь расскажу, как я сам попал в «большие забияки». К вечеру 12 октября меня пригласил к себе Суслов и начал неожиданный для меня разговор о Хрущеве. Необычность темы и характер сусловских рассуждений привели меня в некоторую растерянность. Я был в то время всего-навсего заведующим сектором, каких в ЦК было больше сотни. А Суслов — второе лицо в партии. В голове вертелась всякая ерунда. Суслов тихим, скрипучим голосом говорил, что послезавтра состоится пленум ЦК, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. Сразу же после пленума в газете должна быть опубликована передовая статья. Суслов сказал, что мне поручается написать проект такой статьи.

Наступила пауза. Воспользовавшись ею, я спросил:

— Что может и должно быть в основе статьи?

Суслов помедлил минуту, а затем сказал:

— Побольше о волюнтаризме, нарождающемся культе, о несолидности поведения первого лица в государстве за рубежом…

И замолчал, задумался. Прошло какое-то время, для меня оно казалось бесконечным. Наконец Суслов начал рассуждать о том, что надо посмотреть, как поведет себя на пленуме Хрущев. Затем добавил:

— Вы сами знаете, что делал Хрущев, вот и пишите. Завтра я буду на работе в восемь часов утра. Текст передадите в приемную в рукописном и запечатанном виде. Ильичев в курсе дела. Всё.

На свое рабочее место я возвращался в большом смятении. Мысли путаные, какие-то суетливые… Что-то будет — ведь речь шла о творце антисталинского доклада на XX съезде, вокруг которого, не переставая, происходила политическая борьба в партии. Вернулся к себе и понял, что в отделе уже знают, что я был у Суслова. Это считалось большим событием. Начались расспросы. Но по моему озабоченному лицу, видимо, можно было понять, что речь шла не о повышении по службе.

Пошел к Ильичеву. Тот сказал с растерянной улыбкой, что это он порекомендовал меня на роль сочинителя статьи. И откровенно добавил, что ничем помочь мне не может, ибо не собирается выступать на пленуме против Хрущева. Я окончательно скис, поскольку уважительно относился к Леониду Федоровичу.

Решил поехать домой, лечь спать, завел будильник на 3 часа утра, проснулся раньше и сел за стол. Слова не шли, логика ускользала, формулировки получались вялыми, но все же мне удалось выдавить из себя 15 страниц. В 8 часов утра я был уже в приемной Суслова. При входе в здание ЦК мой пропуск проверяли двое — второй явно не из КГБ. На полу в раздевалке сидели военные курсанты. Дворцовый переворот шел по всем правилам.

В приемной Суслова собралось уже 5–7 человек. Молчаливая суета. Помощник Суслова Владимир Воронцов подошел ко мне и сказал, что сейчас они перепечатают написанное мной, что я, наверное, захочу еще раз посмотреть, что-то поправить. Все это делать надо в соседней комнате. Перепечатали, доработал, снова перепечатали. Отдал Воронцову. Он отпустил меня восвояси.

Пока сидел в приемной, понял, что люди с напряженными лицами, суетившиеся вокруг, готовят речь для Суслова на ту же тему. Ушел в плохом настроении, и не только потому, что не выспался. Статья не получилась. Кости без мяса. К тому же я лично продолжал стоять на позициях XX съезда, что сильно сдерживало меня в оценках, хотя меня, как и многих других, начали раздражать действия Хрущева и его окружения по созданию своего культа.

Статья о пленуме была напечатана лишь через несколько дней после его окончания. В ней мало что осталось от моего текста, хотя в докладе Суслова на пленуме я услышал несколько знакомых фраз.

…К Хрущеву можно относиться по-разному. Я уже писал о том, что он сам и его действия были крайне противоречивыми. Но и время было крайне тяжелое, какое-то рваное со всех точек зрения.

Ему досталось тяжелейшее наследство. Начало 1953 года, когда Сталин был еще живой, — это апогей самовластного безумия. Сотни тысяч людей еще пребывали в лагерях и тюрьмах «за политику». Продолжали считаться преступниками советские военнопленные, прибывшие из германских лагерей. Деревня нищенствовала. После войны совсем опустела. Каждодневно под вечер ходил по деревенской улице колхозный бригадир, как правило, инвалид. От избы к избе. И назначал взрослым работу на завтра. Шел он обреченно, ибо оставшиеся мужики, матерясь, кляли работу за «палочки», за трудодни. Дети с холщовыми сумками по колкой стерне собирали оставшиеся после уборки колоски. Но за это сажали, если кто донесет. По вечерам, когда стемнеет, ходили копать подмороженную картошку себе и скотине на корм. Я не только видел все это, но и соучаствовал в этих «преступлениях», когда жил в деревне.